2. Марылька и Чаплинский на охоте
М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская
– Надеюсь, моя бесценная крулева не гневается на меня за маленькое приключение с хлопами? – извинился, поравнявшись с Марылькой, Чаплинский.
– Як этому уже привыкла у пана, – процедила та сквозь зубы.
– Такое время, богиня, такое время! Строгость необходима. Попустить им вожжи – разнесут в куски, а от ударов хлоп, как добрый биток мяса, делается только мягче и податливее на зубы, – и, довольный своей остротой, Чаплинский весь заколебался от низкого скрипучего хохота. Ясинский поторопился поддержать своего патрона; только Марылька не обнаружила ни малейшего одобрения этой шутке и, глядя куда-то в сторону прищуренными глазами, произнесла медленно:
– Смотрите только, как бы вам не подавиться этими битками.
– Хо-хо! Проглотим, богиня, проглотим, – похлопал себя по выдавшейся груди Чаплинский, – об этом не беспокойся!
– Да? – протянула Марылька. – А любопытно знать, о чем толковал хлопам этот схизмат? Быть может, о Хмельницком?
– А пусть его толкует теперь сколько угодно, я даже позволю хлопам и панихиды по нем служить.
– Как так? – изумилась Марылька, бросая на Чаплинского встревоженный взгляд. – Разве он уже умер?
– Наверное.
– Пан имеет какие-нибудь верные известия?
– Хо-хо! Самые последние. Заструнчили волка. Сто тысяч дьяблов, славная, верно, была охота! – расправил он молодцевато свои усы и прибавил, отдуваясь: – Когда б не мой прекрасный магнит, я бы непременно там был!
– Насколько помню, пан в Чигирине не высказывал такого рвения, – произнесла едко Марылька.
Чаплинский побагровел.
– Да, тогда я отказался от предложенного мне начальства, потому что моя первая, священная обязанность охранить мою крулеву от всех тревог, которые влекут за собою хлопские бунты, и скрыть ее в безопасном месте. Гименей всегда в размолвке с Марсом. Да и не тешат меня больше эти дешевые лавры. Пусть их стяжает кто-либо другой, уступаю, довольно имею своих! – произнес он с небрежною снисходительностью. – Но когда я не был еще обладателем прелестнейшей из женщин, го-го-го, – приподнял он свои круглые брови, – боялись хлопы моего имени, как черти крика петуха! Досталось им от меня немало! То-то и привыкли паны гетманы, чуть что, – пане Чаплинский, сделай милость, усмири бунт! Пане Чаплинский, поймай бунтарей! А, пес вас возьми, потрудитесь-ка сами, лежебоки! Пан Чаплинский может, наконец, и отдохнуть, – выдохнул он шумно воздух и, склонившись к Марыльке, добавил сладким голосом: – У ног своей нежной красавицы.
– Да за такое блаженство можно отдать все лавры Ахиллеса и Тезея! – шумно воскликнул Ясинский.
По лицу Марыльки пробежала гадливая улыбка.
– Сдается мне только, что панство празднует слишком рано свою победу, – отчеканила она.
– Га, победа над быдлом? Расправа, моя пани, расправа! – оттопырил вперед свою грудь Чаплинский.
– Э, что там, вельможный пане, говорить об этом хлопстве, – перебил его Ясинский, – вот мы совсем засмутили пани!
– Но королеве моей нечего опасаться; клянусь честью, сюда не явится ни один враг, а если б он и явился, – заявил кичливо Чаплинский, – то он должен был бы переступить раньше мой труп!
– Я думаю, ему было бы очень трудно это сделать, – ответила язвительно Марылька.
– О, королева моя острит, – пропыхтел Чаплинский, – впрочем, в самом деле, оставим этот разговор, – слишком много чести для хлопа. Да вот и лес. А что моя жемчужина не боится зверя?
– Я к нему привыкла.
– Да, впрочем, и я буду рядом, – заторопился Чаплинский, желая замять замечание жены, – а где я, там ужасам не настичь! – И он принялся рассказывать о своих бесчисленных подвигах, о невероятном числе убитых им медведей, лосей, кабанов, о своих знаменитых выстрелах. Ясинский поддерживал во всем своего патрона, только Марылька не слушала и не слыхала ничего из хвастливой речи своего мужа; лицо ее было мрачно, губы сжаты, казалось, мысли ее были заняты каким-то неразрешимым вопросом.
– Ну-с, пан Ясинский проводит мою крулеву к означенному пункту, а я поскачу распорядиться облавой, – обратился к Марыльке Чаплинский, придерживая своего коня у опушки леса, и, получив утвердительный ответ, поскакал к остановившимся в стороне слугам и псарям. Марылька и Ясинский въехали в лес. В лесу было сумрачно, прохладно и сыровато, пахло можжевельником, сосной, грибами…
Узкая, едва приметная тропинка вела, извиваясь по легкому уклону, вглубь. Всадники поехали рядом так близко друг от друга, что лошади их то и дело терлись боками. Ясинский несколько раз бросал пламенные взгляды на свою спутницу, но Марылька не замечала ни этих взоров, ни мрачного величия окружающей природы… В лесу было тихо и величественно, каждый заронившийся звук, даже треск сухой ветки отчетливо раздавался вдали. Наконец Ясинский решился сам заговорить с Марылькой.
– Пани все гневается? – начал он вкрадчиво. – Но на кого и за что? Надеюсь, что не я причина этого гнева, иначе, клянусь честью, я размозжил бы себе эту несчастную голову.
– Что, собственно, нужно пану? – подняла на него глаза Марылька.
Ясинский немного смешался от этого холодного взгляда, но продолжал еще вкрадчивее:
– Пани все сторонится меня, а между тем она имеет во мне самого преданного и немого, как могила, слугу… Если б пани понадобилась какая-нибудь услуга… жизнь моя…
– О, нет, – перебила его Марылька, – какую ж мне может сделать пан услугу, ведь больше грабить Субботова не придется!
Ясинский вспыхнул и хотел было что-то ответить, во в это время лошади их выехали на обширную поляну, на которой уже раздавались крики и брань Чаплинского. Заметивши Марыльку и Ясинского, он поспешно подскакал к ним.
– Моя крулева ясная! – сделал он шапкой грациозный жест. – Пожалуй за мной, все готово к забаве твоей.
Марылька молча поехала вслед за мужем.
– Здесь, богиня моя, назначено тебе место, – произнес он, остановившись у двух старых елей в десяти шагах от густой, непролазной заросли. – Стань здесь, пани, – указал он Марыльке на срубленный пень третьей ели, снимая ее с седла,– и будь совершенно покойна: клыки вепря страшны только на локоть от земли, не больше, выше он не может поднять рыла… При этом же за елью будет стоять на страже твой верный рыцарь.
– К чему такие предосторожности? – пожала плечами Марылька. – Я уверена, что дело кончится двумя зайцами.
– Но-но! – крякнул многозначительно Чаплинский и приказал слугам отвести дальше коней, а лесничему отойти в сторону; потом, поцеловав руку своей повелительницы, он молодцевато стал на посту, осмотрел рушницу и принял надменную позу. Топот и людские голоса вскоре смолкли.
Марылька оглянулась: прямо перед ней тянулась широкая просека, обставленная ровной стеной обнаженных сосен, на вершинах которых еще горели лучи заходящего солнца. Кругом было тихо и таинственно. Вдруг из глубокой дали долетел до Марыльки робкий, словно задавленный лай собаки… Одна, а вот откликнулась другая, вот с противоположной стороны, словно из-под земли, подает голос третья. Лай жалобный, плаксивый, он раздается где-то очень далеко.
«Подняли, но кого? – подумала про себя Марылька, но не дрогнуло при этом ее сердце – мысли ее сейчас же перешли к взволновавшему ее вопросу: – Муж говорит, что Хмельницкий уж, верно, казнен, но о чем же он шептался с Ясинским? О, от нее не скрылось перепуганное выражение его лица! Лжет он, все лжет! Верить ему ни в чем нельзя. Ха-ха! Как здесь храбрится на словах! А там? Ох, стыд, позор!» – сжала она зубы, и снова при одном воспоминании о жалком бегстве мужа все лицо ее покрылось яркою краской стыда…
Вдруг Марылька услыхала совсем близко, почти за спиной, в овражке, испуганный лай двух собак, и вместе с этим послышался сильный треск, и вслед за ним страшное, злобное рычание огласило весь лес. Марылька вздрогнула всем телом, оглянулась, и дикий крик вырвался из ее груди: прямо против нее из чащи высунулось страшное чудовище – это был исполинский медведь. Крик Марыльки привлек внимание зверя: медведь поднялся на задние лапы, издал свирепый, ужасный рев и двинулся прямо на нее. Марылька все заметила сразу: и длинное рыло с раскрытою пастью, и страшные, мохнатые лапы с черными когтями…
– Данило! – вскрикнула она, обернувшись к мужу, но за нею не было уж никого, и только вдали мелькала убегающая его фигура.
– Спасите, спасите! – завопила она, обезумевши от ужаса, и бросилась бежать, но от сильного движения сорвалась с пня. – Езус-Мария! – успела еще вскрикнуть она, падая плашмя на землю, и в это же время в ушах ее раздался тупой стук, а вслед за ним послышалось тяжелое падение какого-то огромного тела…
Когда Марылька открыла глаза, она заметила, что ее поддерживал Ясинский, шагах в пяти от нее лежала страшная туша убитого медведя, подле него стоял в виноватой позе лесничий с дымящимся еще ружьем.
– Быдло, хлоп, пес! Так ты устроил облаву? – услыхала Марылька сиплый голос мужа. – За-по-рю! Шкуру сдеру! – И вслед за этим раздался резкий звук пощечины.
Этот знакомый звук окончательно привел к действительности Марыльку. Она вздрогнула всем телом и поднялась. Заметивши это, Чаплинский бросился к жене.
– Королева моя, богиня моя! – зачастил он, хватая ее за руки. – О, этот подлый хлоп ответит мне жизнью за твой испуг.
– Оставьте! – вырвала Марылька свои руки и произнесла громко, бросая на мужа полный презрения взгляд: – Хлоп спас мне жизнь, а вельможный пан – жалкий и подлый трус!..
Потрясенная ужасом смерти, оскорбленная гнусным поступком своего мужа, разбитая нравственно и физически, Марылька едва доехала домой; не заглянув даже в приемную светлицу, направилась она порывисто в свою комнату, затворила на щеколду дверь и бросилась в изнеможении на канапу. Она не имела больше сил сдерживать себя, и все пережитое волнение прорвалось, наконец, в истерических рыданиях; но эти непрошенные слезы не успокоили ее возмущенной души, а раздражили ее еще большей горечью, – сознанием своего бессилия, своего приниженного, жалкого положения, сознанием своей грубой, бесповоротной ошибки, и это сознание подняло в ней с новою силой злобу и желчь.
Неподвижно лежит Марылька, вздрагивая иногда нервно всем телом; следы от слез видны на ее горячих щеках, брови сжаты, взгляд потемневших глаз остр и сух, только лишь на изогнутых ресницах блестит еще не высохшая влага. Мучительные ощущения терзают ее сердце тоской и обидой. Бурные мысли кружатся в голове беспорядочною, мятежною толпой.
«Какой он отвратительный лгун и трус! Целую дорогу кичился перед всеми своею необычайною отвагой, своею привычною небрежностью к зверю, и при первой с ним встрече – бежать, бежать так постыдно, без выстрела даже, и бежать в ту минуту, когда чудовище готово было принять меня в свои страшные объятия, а потом еще отблагодарить спасителя моего оскорблениями и поставить свою низость ему в вину. Ах, как все это мерзко и подло! Ни доблести, ни благородства, ни сердечного порыва! Еще шляхтич! – усмехнулась желчно Марылька. – Последний хлоп бросился бы защищать свою жену, а он? А-а! – простонала она и сжала до боли свои виски. – Вот тот схизмат, отвергнутый так безрассудно, разве тот бежал бы от меня в минуту опасности? Не на одного медведя, на десятки их, на стада львов и тигров ринулся бы он за меня! Огонь беззаветной любви и отваги горел в его глазах и отражал нелживое сердце! Ах, какой же обман, какая безрассудная мена!..»
Марылька провела рукой по пылающему лбу и прикрыла ладонью глаза. Образ Богдана, словно живой, встал перед нею: статный, мужественный, прекрасный, исполненный благородства, с ореолом величия на высоком челе, и из-за него выглянуло багровое, обрюзгшее лицо ее мужа с широкими, сластолюбивыми губами, с тусклыми, пьяными глазами, с тупым, низким лбом, с осунувшеюся фигурой и разбухшим животом. И Богдан смотрел ей в лицо таким насмешливым, презрительным взглядом. Марылька не смогла вынести этого взгляда, стремительно поднялась и заломила руки.
– Ах, это невыносимо! – протянула она. – Что я выиграла своею необдуманною ставкой? Нищенство, ничтожество, позор! Как могла я так ошибиться в расчете? За какой грех наказал меня пан Езус? За какую вину наслала на мои очи слепоту пречистая панна? Ох, за великую, за великую! – сжала она себе до боли руки. – За измену вере отцов моих! Да, я эту веру меняла так легко для корысти, и эта корысть, эта жажда блеска и славы затмила мой мозг и толкнула меня на такой губительный шаг!
Она встала и прошлась несколько раз по комнате; ноги у нее подкашивались, голова кружилась, дыхание становилось тяжелым. На дворе еще стояли сумерки, но от высоких елей, обступивших будынок, в комнате было уже темно. Тесаные, небеленые стены выглядели теперь совсем черными, а низкий бревенчатый потолок казался еще ниже и давил, словно гробовою крышкой. Марылька с ужасом оглянулась; ей показалось, что она действительно заключена в могильном склепе, откуда нет выхода; она бросилась к окну и стремительно отворила его; в комнату ворвалась струя влажного, наполненного смолистым запахом воздуха. Сквозь нависшие изогнутыми линиями мохнатые ветви деревьев светилось вечернее небо; в некоторые излучины и прорезы заглядывали бледные звезды.
Под деревьями, в глубине парка, уже клубился мрак, а в открытые окна выступавшей углом столовой врывался снопами лучей красноватый свет и ложился алыми пятнами на мглистую бахрому ближайших елей. В дальних покоях стоял глухой говор и смех; в столовой слышался шелест скатертей и звон расставляемой посуды; в парке же было совершенно тихо, и только из соседнего леса доносились то слабый, протяжный вой, то хохот какой-то ночной птицы. Марылька с брезгливостью отвернулась от ярко освещенных окон и стала тупо смотреть в глубь парка, словно желая спрятаться в непроглядной тьме от преследовавших ее дум. Вдруг внимание ее возбудил говор двух знакомых голосов, раздавшихся недалеко от ее окна, за кустами сирени.
«Зося? Кажется, она! – всполошилась пани и начала прислушиваться к тихому гомону. – Но кто бы был другой, не Ясинский ли?.. Только нет: у того хриплый, тусклый голос, а этот позвонче.»
– О панно кохана, – звучал между тем баритон, – я околдован, я очарован… Эти небесные очи пьянят мне душу, эти розы щечек кипятят мою кровь! Эти соблазнительные губки манят, тянут…
– Ой пане! Что вы? – перервал его кокетливый женский голос, в котором Марылька сейчас же признала голос своей наперсницы Зоей. – Оставьте, оставьте! Вот сейчас закричу и пану скажу.
«Да ведь это Ясинский! – подумала Марылька. – Ха-ха-ха! Сегодня уверял меня в своей преданной любви и немедленно же перешел к моей горничной!»
Она презрительно пожала плечами и стала слушать дальше.
– Пане, пустите, – протестовала деланно строго Зося. – Я пану… оставьте, не поверю ничему… Меня не обманете. Я знаю, что пан привез себе коханку, слыхала, слыхала!
– Ой панно любко, от кого слыхала?
– Нашлись такие.
– Ой-ой-ой! Вот оно что, понимаю! – протянул насмешливо баритон.
– Понимать-то нечего, а что привез пан, так привез.
– А если я чист, как голубь? Если это совсем другое, то что тогда?
– Пусть пан сначала докажет… Мне сказали…
– Только, видно, не все сказали, иначе бы панна сделала упрек не мне, а другому.
«О чем это они?» – прислушалась с еще большим интересом Марылька.
Но разговор понизился до шепота, к тому же в это время в столовой раздался стук многих шагов и шум веселого говора.
Примечания
Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 11 – 18.