15. Верныгора рассказывает новости

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

После довольно продолжительной паузы Сыч заговорил, запинаясь за каждым словом и поводя выпученными глазами, что всегда случалось с ним, когда ему приходилось произносить более или менее длинную речь.

– Гм… Гм… Не умею я, сыну, толком рассказать тебе, что думаю, а только мне сдается, что твои речи пустые. Да… Отчего на тебя такой отчай напал? От того, что горожане тебе сказали, что здесь Чаплинский, а ты пришел да и увидал, что Чаплинский, да не тот? А что ж от этого сделалось нам плохого? Только три дня пропало, так зато, на славу батьку нашему, какую крепость взяли и Оксаны не потеряли ничуть.

– Не потеряли?! – воскликнул горько Олекса. – Дурим мы только себя да гоняемся, как дурни, за своею мечтой!

– Ну, это ты уже напрасно, сыну!

– Нет, не напрасно, – продолжал возбужденно Морозенко, – подумай только: знать мы ничего не знаем, ни следу никакого не имеем и ищем по всей Волыни одного человека. И знаем о нем всего только то, что зовут его Чаплинским. А мало ли их здесь, этих Чаплинских? Вот и будем колесить из стороны в сторону, а Оксаны, быть может, уже давно нету в живых.

– Надейся на божью благодать, сыну, ибо рече господь: «Ни один волос не упадет с головы человеческой без воли его», – произнес важно Сыч.

Но Морозенко ничего не ответил на это; охвативши голову руками, он уставился куда-то в пространство мрачным неподвижным взглядом.

– Так что же, по-твоему, так и оставить все дело? – нарушил, наконец, тягостное молчание Сыч.

– Разбить голову, да и баста! – ответил, не глядя на него, Олекса.

Сыч оживился.

– Разбить-то всегда можно, сыну, – произнес он, приподымая брови, – только что же так даром? Коли бить, так за дело! Она хоть и недорогой товар, да теперь на нее спрос большой, можно подороже продать.

Морозенко слушал угрюмо, не подымая глаз.

– А ты вот о чем подумай, сыну, – продолжал смелее Сыч, – не за одной только Оксаной поехали мы, а послал нас батько Богдан поднять край, оживить замученных людей и выгнать отовсюду заклятых врагов его, да и за себя отомстить. Доверил он нам окривдженных и ограбленных, доверил он нам и свою обиду, а мы возьмем да и повернем оглобли назад! С какими же глазами вернемся мы к нему? Что скажем? Бог видит, что дочку свою Оксану я крепко люблю, но я бы со стыда разбил эту голову, если бы ради дочки забыл десятки тысяч таких же несчастных людей.

– Правда твоя, батьку! – поднялся решительно с места Олекса и произнес громко, сжимая свои черные брови: – Едем! Вперед! Без остановки!.. Пока сил хватит! Поднимем, перероем весь край, а тогда хоть и на тот свет сторчь головой.

– Сице! Аминь! – возгласил торжественно сияющий Сыч.

Через два часа отряд уже виступал в полном боевом порядке из дымящихся развалин города. Мещане и крестьяне провожали его с благословениями и пожеланиями всего наилучшего. В замке Олекса оставил свою залогу и велел жителям заняться поскорее возобновлением городских укреплений, на случай появления поляков, город мог запереть ворота и не подпускать их к себе. Решено было все-таки направляться к Луцку, но кратчайшим путем, который вызвались указать благодарные мещане.

Главные силы должны были двигаться вместе; небольшие же отряды, которые Морозенко составил из самых расторопных и отважных казаков, должны были рассыпаться по сторонам и, подвигаясь по тому же направлению, разузнавать в хуторах и деревнях относительно польских войск, приглашать крестьян к поголовному восстанию и раздавать им универсалы Хмельницкого. Кроме того, казакам поручено было справляться всюду и о Чаплинском: каждому, который принесет о нем хотя какое-нибудь известие, Морозенко обещал по сотне червонцев; но и без этого обещания все старались услужить атаману, так как каждый принимал горячо к сердцу его судьбу. В числе казаков, посылаемых на рекогносцировки, вызвался участвовать и Сыч. Разделившись таким образом, казаки пожелали друг другу успеха и двинулись вперед.

День прошел спокойно, без всяких приключений. Весть о новой победе казаков разнеслась по окрестностям с изумительною быстротой. В каждой деревне, которую приходилось проезжать отряду, жители выходили к казакам навстречу с хлебом-солью, с иконами и сносили им на место стоянки груды деревенских припасов, в больших же селах их встречали и священники с причтом, с хоругвями и кропили святой водой. Отряд двигался усиленным маршем; к вечеру было уже пройдено шестьдесят верст, и Морозенко велел остановиться на ночлег. Рано утром отдохнувшие и подбодрившиеся казаки двинулись снова вперед. Так прошло еще два дня.

На третий день вечером, когда остановившиеся для привала казаки расставили уже свои казанки и готовились приступить к вечере, в лагере послышались вдруг шум и движение. Толпа казаков окружила какие-то две фигуры и с громким хохотом и шутками волокла их к Морозенку.

– Поймался, друже! Ах, ты, смутьян, народ бунтуешь? Ну, погоди ж! Идем-ка к атаману! – раздавались веселые угрозы в толпе, окружавшей двух прибывших.

Все в лагере посрывались со своих мест, заинтересованные любопытным происшествием.

– Что это? Что там такое? – всполошился и Морозенко, подымаясь с места.

– Да это Сыч поймал кого-то и волочит к тебе, – пояснил с улыбкою Хмара.

Сердце Морозенка забилось тревожно. В это же время толпа достигла его, и из нее выступил красный, сияющий Сыч, державший за шиворот какую-то человеческую фигуру.

– А вот, посмотри-ка, сыну, какого карася аз пояше! – возгласил он торжественно, приподнимая одною рукою свою жертву.

– Верныгора! – вскрикнул с изумлением Морозенко, и в голосе его послышалось некоторое разочарование.

– Теперь уже не Верныгора, а Вернысолома, брате! – пояснил с широкою улыбкой прибывший и, обратившись к Сычу, прибавил: – Да ты пусти, отче, а то жупан перервешь.

– Э, нет, братику, попался в полон да еще и просишься! Вознесем мы тебя еще превыше древес! – хлопнул его по спине Сыч и, опустивши на землю, продолжал, обращаясь к Морозенку: – Ты только подумай, сыну, за каким делом мы его застали, га? Ездит себе на серой кобыльчине, да всюду гетманские наказы развозит, да язык о зубы точит, против вельможных панов бунтует! Га!

– Почтарем стал, – усмехнулся Верныгора, – в казаки уже не гожусь, ну, так хоть в звонари.

– И ведь что еще, – продолжал с воодушевлением Сыч, – и двух ног целых нет, а туда же пнется.

– Борониться могу и на одной, а бежать и на двух не собирался, – ответил Верныгора.

Громкие крики одобрения приветствовали его слова.

– Ишь ты, какие они у нас завзятые, – крикнул весело Сыч, – ну, за это можно будет тебе и чарку горилки дать. Садись же да расскажи нам про все новости; уж если ты почтарь, так должен все знать, а то мы от стаи отбились, да и не знаем, что там поделывают наши орлы-соколы.

Казаки уселись в круг; в центре поместились Морозенко, Сыч, Верныгора и Хмара, а остальные окружили их плотною стеной. Кашевары принесли огромный казан галушек с салом и бочоночек водки. Когда все утолили и голод, и жажду, Сыч обратился к окружающим:

– Ну, братия, будем слушать!

– Гм… Ну, с чего ж вам начать? – откашлялся Верныгора. – Про Ганджу да Кривоноса, что взяли Винницу и Брацлав, слыхали?

– Оповещены, – пробасил Сыч, – реки далее: как другие?

– Остап взял Тульчин.

– Ну? – изумились Сыч и Морозенко.

– Крепость важная, – заметил значительно Хмара, – я там раз чуть-чуть на кол не угодил. Помню хорошо. Так, значит, уже вся Подолия наша?

– Почти; пройдет еще недельки две, и вся в жмене будет, – ответил Верныгора и продолжал, набивая люльку: – Колодка вот тут же на Волыни Кременец взял.

– Вот это так дело! – воскликнул шумно Сыч. – Как ему оно удалось? Ведь так огорожен этот город, что и сам черт о него зубы сломает.

– Шесть недель осаждал, а все-таки взял!

– Молодец! – перебил его весело Кривуля.

– А в Литве Небаба наш хозяйничает: Гомель, Лоев, Брахин сами ему отворили ворота; везде города под гетманскую руку приводит… Да вот гетман Радзивилл выслал сильный отряд с Воловичем на челе, что у них выйдет – не знаю.

– Ну, мы к нему на подмогу поспеем, – вставил Морозенко, – мы к Луцку идем.

– Дело, – согласился Верныгора, – Луцк сильная крепость, а там еще и значительный польский отряд заперся.

– Ты знаешь наверняка? – оживился Морозенко.

– Верно; люди говорили, что там скрылось множество панов.

– Ну вот, это как раз нам на руку, – вскрикнул радостно Сыч, – а как же левобережцы?

– Работают! – усмехнулся Верныгора. – Недавно я там был. Жныва теперь… поверишь ли, на полях никого… и хлеб уродил, а собирать некому, так и высыпается… или скотина выпасывается… все облогом стоит… хаты везде не заколочены, словно мор по земле прошел, только кой-где бабы, старики да дети по две, по три копки нажали… да и баб мало. Все, что могло, все к батьку да к нашим ушло… А особенно из Вишневеччины; много там народ вытерпел, озверился… Вовгура там хозяйничает… Здорово ощипал Ерему…

– Ха-ха-ха! – разразился зычным хохотом Сыч. – Вот за это почеломкаюсь с ним, когда свидимся… Я бы его не то ощипал, а и все перья из хвоста бы повыдрал ему, дьяволу! Ну, а что ж, лютует, собака?

– Го-го-го! Еще как! – усмехнулся Верныгора. – Сначала он живо сорвался было с места, собрал восемь тысяч шляхты да и давай рубить всех и вешать, а как услыхал, что на него Кривонос идет, да как увидал, что кипит все кругом, сейчас же повернул оглобли назад: княгиню свою отправил в Полесье, а сам бросился со своими вишневцами в Житомир. Хотел сначала, было, в Киев, да туда ляхам теперь уже и приступу нет: все кругом наше, – усмехнулся Верныгора, потянувши сладко люлечку. – Ну, так вот, как очутился он сам посреди наших потуг, как заструнченный волк, и бросился в Житомир, там собирает шляхту, снаряжает войско, думает идти на Кривоноса и Чарноту.

– Эх, братики! – вскрикнул шумно Сыч. – Два года жизни, ей-ей, дал бы, чтобы быть теперь с ними!: Чешутся руки на Ярему, да так чешутся, что и сказать нельзя!

– Правда! Правда! – послышались возгласы среди казаков. – За Яремину голову можно было бы и двадцать городов променять!

– Иуда! Отступник! Мучитель проклятый! – сверкнул глазами седой сотник.

– Да, а из всего польского рыцарства самый опасный воитель, – пробурчал угрюмо Сыч, – и храбрый зело, и умудрен в ратном деле.

– Не тревожьтесь, панове, дойдет его уж Кривонос, – вскрикнул воодушевленно Кривуля, – он давно на него зубы точит!

– Дойдет, дойдет! – подхватили и остальные.

– Навряд ли… А если и дойдет, панове, да без нас! – простонал с тоскою Сыч и, охвативши голову руками, замолчал, опершись локтями в колени.

– Стой, любый, не журись! – потряс его за плечо Верныгора. – Хватит еще на всех этого падла: ведь это еще только начало, а конец впереди; вернулись уже наши послы с сейма.

– Ну, ну? – раздались со всех сторон любопытные возгласы, и казаки понадвинулись еще ближе.

– Решили ляхи на сейме против нас войну вести, собрать тридцать шесть тысяч войска, а гетманами назначить Заславского, Конецпольского и Остророга.

– Как же это они Ярему обошли? – изумился Сыч,

– А это все нашего батька Хмеля дело, – осклабился Верныгора, – есть у него там руки в Варшаве. Здорово смеялся он, как узнал об этом деле: что это, говорит, панки голову потеряли, выставили против меня: «перыну», «дытыну» и «латыну»?

Громкий смех покрыл его слова.

– Ну и батько! – вскрикнул Сыч, заливаясь от смеxa. – Уж как скажет слово, словно квитку пришьет! «Перына», «дытына» и «латына»!

– А еще об этом и Ярема не знает, – продолжал Верныгора, – а как узнает… вот-то пойдет у них смута! Пожалуй, еще с нами Варшаву бить пойдет… Ну, да об чем это я? Так вот, порешили нам ничего о том не говорить, да в ответ на батьково прошение прислали нам лист; так, мол, и так, панове казаки, мы вам зла не желаем, распустите вы свое войско, положите оружие, отпустите татар, так мы вас за то, что вы нас победили, пожалуй, помилуем, только начальников для острастки покараем.

– Ишь, дьяволы! – крикнул Сыч, покрываясь багровым румянцем.

– Так мы им в зубы и дались! – нахмурил брови Хмара.

– Го-го! Не такой ведь батько Хмель, чтобы его обмануть! – вскрикнул уверенно Верныгора. – Представился таким святым да божим, падам до ног, мол, вельможное панство, со всеми вашими пунктами согласен, а только вот об одном месте поторгуемся. Они нам лист, а мы им также, они нам другой, а мы им тоже. Выслали они, наконец, своих комиссаров. Проехали комиссары до Волыни, видят – дальше ехать нельзя, посылают послов к батьку, а батько к ним. Они нам свои условия, а мы им – свои. Уговаривают с батьком друг друга, да письма пишут, бумагу портят! Таким образом мы их два месяца уже морочим, а тем временем паны-браты города да замки к нам привлащают да край святой от лядства клятого очищают… А Тимко у хана хлопочет. Посмотрим еще теперь, кто кого перехитрит.

– Ну, да и батько! Ну, да и голова! Вот уже гетман так гетман! – раздались кругом восторженные возгласы.

– За таким можно и на тот свет пойти, – зажмуривши глаза, вскрикнул, подымаясь с места, Сыч.

– Голову за одно его слово положить! – вспыхнул и Морозенко, сверкнувши глазами.

До поздней ночи сидели у пылающих костров казаки, слушая рассказы Верныгоры о подвигах казаков, о намерениях гетмана, о хитростях поляков. Восхищение Богданом и воодушевление росли у слушателей с каждым словом товарища.

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 113 – 119.