16. Морозенко нападает на след Оксаны

М. П. Старицкий,
Л. М. Старицкая-Черняховская

Утром рано Верныгора распрощался с товарищами.

– Ты куда же теперь путь держишь? – обратился к нему Сыч.

– Ко Львову еду; там еще туговато подымается народ, а здесь и без меня дрожжей довольно.

– Да как же так, один и поедешь? – изумился Морозенко. – Правда, что панов всюду бьют, но как они поймают кого в свои руки, так и куска целой шкуры не оставят!

– Я не один, – усмехнулся Верныгора, – нас сюда сто человек послано, только разбрелись мы по разным деревням, а вот теперь собираться почнем.

– Гм… так вот что ты, друже, – откашлялся Сыч и приподнял брови, – если того… случится как… дорогою узнать… о Чаплинском Даниле, что из Чигирина, так ты нам… того…

– Знаю, знаю, – перебил Верныгора, – сам стараюсь.

– Ну, вот и спасибо! – воскликнули разом Сыч и Морозенко.

Товарищи поцеловались по христианскому обычаю трижды и двинулись в путь.

Встреча с Верныгорой произвела на Морозенка сильное впечатление; рассказы этого нежданного гостя о великих планах гетмана, о хитростях ляхов, клонящихся к тому, чтобы погубить все казачество и весь народ, и об ожидаемой с минуты на минуту новой ужасной войне пробудили снова у Морозенка энергию, бодрость и весь его юношеский огонь. Ему было даже тяжело вспоминать о том отчаяньи, которое охватило его в Искорости. Ни на одно мгновение не забывал он и теперь о бедной девушке, но чувствовал вместе с тем, что жизнь его не принадлежит ей одной, что, кроме нее, все силы его призывает и другое, дорогое его сердцу дело. Воодушевление же отряда доходило до такой степени, что, казалось, встреться он сейчас с десять раз сильнейшим врагом, все бы бросились на него.

Так прошел день, другой и третий. Еще два местечка передались Морозенку по дороге без всякого боя. Едва услышали о приближении казаков, паны бежали из них, мещане же перевязали сами оставленный в замке гарнизон и отворили казакам ворота. В каждом таком местечке Морозенко оставлял свой казацкий гарнизон, и таким образом все города по пути его признавали власть Богдана и освобождались от поляков и евреев. Отряд подвигался все к Луцку, однако, несмотря на форсированное движение, в день не удавалось пройти более пятидесяти верст.

Однажды вечером, когда Морозенко готовился уже заснуть, к нему подошел озабоченный Сыч.

– А что, батьку, откуда ты? – приподнялся Морозенко.

– Да только что с разведок.

– Ну?

– Надо бы нам быть поосторожнее, сыну.

– Да что такое? – изумился Морозенко.

– А вот что: пробирались мы сегодня с хлопцами хуторами и накрыли по дороге небольшой польский отряд, человек их с тридцать было; вздумали были защищаться, да дело окончилось скоро… осталось два жолнера. Мы их легонько потревожили и узнали, что они спешили догнать свой отряд, который направлялся к Глинянам, куда, мол, велено собираться всем панским командам и поветовым хоругвям.

Лицо Морозенка вспыхнуло.

– Так, значит, скоро уж дело? – произнес он негромко, подавляя охватившее его волнение.

– Ну, скоро-то не скоро, знаешь, как ляхи на войну собираются, а все-таки уже не жарт.

– Надо известить немедленно гетмана, – заговорил оживленно Морозенко, – послать двух или трех надежных людей по разным путям; если один не доедет, так чтоб другой известие принес.

– Верно, – согласился Сыч, – но надо, сыну, подумать нам и о себе. Смотри, как бы нас не отрезали от всех ляхи. Они будут все собираться к Глинянам, с малым отрядом теперь никто не решится через Волынь идти, а путь их мимо нас.

– Так, так, – проговорил в раздумьи Морозенко, закусывая ус.

– А ведь против большого отряда, да еще в открытом поле, мы не устоим, – продолжал Сыч, – нас ведь не так много, а на поспольство, приставшее отовсюду, полагаться нельзя.

– Верно, – поднял голову Морозенко и произнес решительно: – Надо нам спешить соединиться либо с Небабой, либо с Колодкой; он должен быть здесь где-то, недалеко; послать разведчиков.

– А пока что, – прибавил Сыч, – свернуть с большой дороги и двигаться лучше лесами да проселками.

Морозенко согласился с Сычом и, призвавши сотников, сообщил всем только что полученные известия, и велел удвоить осторожность. Весть о возможности скорой войны мигом облетела весь лагерь и была встречена с шумным восторгом. Все в лагере зашевелилось, как в разрушенном муравейнике. Казаки сходились группами, толковали, спорили, делали всевозможные предположения; восторженные возгласы и прославления гетмана раздавались во всех углах. Военная горячка охватила и Морозенка, и всю старшину. Долго не мог угомониться казацкий лагерь, и только под утро, утомленные дневным переходом, все заснули, наконец, мертвым сном.

Собравши рано всех казаков, Морозенко выбрал из них двенадцать самых расторопных и отважных; шестерых послал к Богдану, а по три к Колодке и к Небабе с предложением соединиться ввиду начинающихся сборов ляхов.

– Мы же станем лагерем в диком лесу и разузнаем сперва все, что делается кругом, – прибавил он им, – а потом осадим Луцк и будем там поджидать вас. Только смотрите, панове, будьте осторожны, пробирайтесь закоулками, не задирайтесь ни с кем в дороге да не жалейте коней, помните, что от вашей быстроты многое может измениться и для нас, и для ляхов.

– Горазд, батьку, – ответили разом казаки, – уж за нас не тревожься: где нужно, там и дурнями прикинемся.

– Будьте хитры, яко змии, и быстры, яко бегущие ляхи! – возгласил Сыч.

Веселый смех приветствовал его пожелание. Казаки попрощались с атаманом и товарищами и, лихо вскочив на коней, разъехались в разные стороны, а отряд двинулся вперед. Время от времени ему стали попадаться по дороге группы замученных поселян. Казнены они были, очевидно, для острастки другим, так как тела этих несчастных носили следы нечеловеческих мучений: одни из них были повешены вниз головой, у других были выбуравлены глаза, а рот налит кипящей смолой, у третьих были вытянуты жилы, четвертые были изрублены на мелкие куски или подвергнуты еще худшим, отвратительным истязаниям.

– Ишь, дьяволы, – пробурчал себе под нос Сыч, глядя исподлобья на ужасную группу, – как дорогу свою украшают, ну, по крайности, хоть легко будет отыскать их, чтобы за все поблагодарить!

На другой день отряд достиг дикого леса, который, по словам крестьян, тянулся на сотни верст. Проехавши дорогой верст пять, казаки выехали на довольно обширную поляну, среди которой стояло какое-то полуразвалившееся здание, представлявшее из себя, по-видимому, в прежние времена корчму, а теперь вряд ли годившееся для какого-нибудь жилья. Долину окружал подступивший со всех сторон темный сосновый бор. Местность была мрачная и угрюмая, казалось, созданная самою природой для притона разбойников. Странной являлась фантазия неизвестного предпринимателя построить корчму в таком уединенном и неприветливом месте; впрочем, теперь трудно было и угадать, какое назначение имело это здание, так как, по-видимому, оно было заброшено уже много лет.

– Здесь, панове, и станем обозом, – решил Морозенко, останавливая коня, – место придатное, а на случай чего – и эта развалина сыграет нам услугу.

Сотники все согласились с атаманом; казаки принялись живо за дело, и вскоре укрепленный обоз был уже совершенно готов.

– Ну, панове, – обратился Морозенко к сотникам, когда все уже было готово, – времени до вечера еще много, – кто из вас хочет отправиться добыть языка да потолкаться по окрестности?

Несколько голосов отозвались живо на это предложение.

– Ну, добро, – согласился Морозенко, – поезжай ты, Хмара, и ты, Дуб, – обратился он к седому запорожцу, – а больше, пожалуй, и не нужно, чтоб еще не поймался кто сам.

– Горазд, – согласились все.

Вечерело. Длинный июльский день близился понемногу к концу. Солнце спряталось за лес, и только освещенные верхушки гигантских сосен да светлые стрелы между легкими облачками, разбросанными в зените неба, показывали, что оно далеко еще не скрылось за горизонтом; но в лесной долине было уже совсем сумрачной прохладно; краски кругом поблекли и потускнели; темные тени наполнили ее; теперь она казалась какою-то глубокою ямой и нагоняла на душу тоску и страстное желание вырваться из нее на широкий простор, на освещенное заходящим солнцем пространство. В разных местах долины зажглись костры, затрещал сухой валежник, и сизый дымок потянулся к золотистому небу. Казаки занялись приготовлением к ужину. Долина повеселела.

Но вот небо на одной окраине леса заалело, золотистый колер начал тускнеть, а наконец и совершенно погас. Стемнело. Выступили звезды, лес почернел, настал тихий вечер.

Морозенко сидел в стороне, занятый своими размышлениями. Последние события пронеслись над его головой так быстро, что не дали ему времени разобраться во всем. Без сомнения, война будет скоро, но если война, то ведь предполагаемые поиски Оксаны придется прекратить? Мысль эта явилась у него в виде вопроса, но тут же Морозенко почувствовал, что и сомневаться в этом было нечего. Невозможно будет с небольшим отрядом рыскать по стране, которая должна остаться в руках неприятеля, а большие силы да и начальники, – все будут нужны гетману. До сих пор мысль эта не приходила ему в голову, теперь же она его совершенно ошеломила.

– Что же делать? Что делать? – прошептал он беззвучно, устремляя глаза в черную стену леса.

– А поглянь-ка, пане атамане, – раздался в это время подле него голос Кривули, – что это на небе?

Морозенко вздрогнул от неожиданного оклика и поднял глаза: край неба светился бледным заревом, но оно разгоралось с каждым мгновением.

– Месяц всходит, – произнес он рассеянно.

– Какой месяц! – усмехнулся Кривуля. – Теперь молодык; это, верно, наши «люльки раскуривают» да нам знак подают.

Морозенко смотрел на молодого сотника, не слушая его слов, как вдруг взгляд его упал случайно на узкую ленту у ворота сорочки Кривули: что-то знакомое почудилось Олексе.

– Ты думаешь? – произнес он машинально, сжимая брови и стараясь припомнить, что такое напоминает ему этот узкий кусочек материи, прикрепленный у ворота Кривули.

– А то что ж? – отвечал весело Кривуля. – Когда б ляхи наших поймали, то не жгли бы собственных палацов.

Но Морозенко не слыхал его ответа, он не отрывал глаз от стежки, что-то мучительное зашевелилось в его мозгу, но как он ни напрягал своей памяти, а не мог понять, почему этот кусок материи так приковывает его внимание, но что с ним связано какое-то воспоминание, это он чувствовал. Вдруг лицо его начало медленно покрываться слабою краской.

– Да что это с тобой? – изумился, наконец, Кривуля, заметивши, что с атаманом творится что-то неладное.

– Где ты взял этот кусок, где? Где? – произнес Морозенко каким-то неверным голосом, впиваясь в Кривулю блестящими глазами.

– Да там, в хате, там валяется еще несколько таких лоскутков.

– Идем! Покажи! – поднялся порывисто с места Олекса.

Недоумевая, что могло так взволновать атамана из-за куска шелковой материи, Кривуля поторопился последовать за своим атаманом. Морозенко не шел, а бежал мимо всех казаков; не отставал от него и Кривуля; наконец, они достигли полуразвалившейся корчмы и вошли в темные сени. С правой стороны здание было совершенно разрушено; видно было развалившуюся печь и дырявую крышу, но слева стена была совершенно целая. Кривуля услыхал в темноте, как порывисто вырывалось дыхание Морозенка.

– Где? – раздался отрывистый вопрос Морозенка.

– А вот здесь! – толкнул Кривуля маленькую дверь слева, и они вошли в какое-то обширное темное помещение.

– Лучину! Факел! – крикнул Морозенко.

Кривуля выбежал и через несколько минут возвратился с торящей головней. За ним в сенях столпилось несколько заинтересованных казаков. Теперь, при свете этого оригинального освещения, можно было рассмотреть обширную хату, выступившую перед казаками из темноты. Она не была так заброшена, как остальное здание; видно было, что здесь жили недавно и даже старались улучшить ее: печь была исправлена, двери были новые; дыры в стенах были тщательно замазаны глиной; на припечке еще лежала выгребенная зола. У окна стоял стол и простые, но новые лавы, а в углу на длинном топчане было устроено даже какое-то помещение, напоминавшее кровать, на нем была навалена куча сена и сверху покрыта ковром. Здесь же валялись брошенная миска и оловянная кружка.

– Где же, где ты нашел? – схватил Морозенко за руку Кривулю.

– Да вот, вот и еще есть, – подошел к топчану Кривуля.

На полу валялись обрывки шелковой материи и несколько крупных кораллин. В одно мгновение нагнулся Морозенко, схватил их с полу, и вдруг радостный крик вырвался из его груди.

– Что с тобой? Что тут случилось, сыну? – подбежал к нему в это время запыхавшийся Сыч.

– Батьку! – обернулся к нему Морозенко. – Она была здесь!

– Кто? Кто?

– Оксана, батьку, наша Оксана! – продолжал, задыхаясь, Морозенко. – Вот обрывки, платок, который я ей подарил, кораллы тоже.

– И ты не ошибаешься?

– Нет, нет! Она бежала от них, спаслась.

– Слава всевышнему! – захлопал веками Сыч, стараясь скрыть в смущенной улыбке слезы, выступившие ему на глаза.

– Но где же она теперь? Была когда-то, след надо отыскать, может, кто-нибудь знает, может, она скрылась где-нибудь в лесу? – продолжал возбужденно Олекса.

– Я отыщу, пане атамане… я заметил в лесу хуторок, там, верно, знают, – подошел к Морозенку Кривуля.

– Скачи, друже, найди, довеку тебе братом буду, – сжал его руку Морозенко.

– Через годыну вернусь! – вскрикнул весело Кривуля и торопливо выбежал из хаты.

– О господи! Ты таки сжалился над нами! – вздохнул глубоко Морозенко.

– Истинно, пути господни неисповедимы! – возгласил и Сыч, проводя по сияющему, лоснящемуся лицу своею загорелою рукой. – Обыщем, сыну, хату, может быть, обрящем еще что-нибудь.

Морозенко радостно согласился на это предложение. Они принялись за дело. Все свидетельствовало о том, что в хате жил кто-то довольно долгое время: в печи оказалось два забытых горшка, в одном из которых лежало на дне какое-то высохшее зелье; под прыпичком валялась вязанка дров. На печи Морозенко отыскал чей-то забытый пояс.

– С нею был кто-то, – произнес он встревоженным тоном, слезая с печи и рассматривая пояс. Пояс был широкий, шалевый.

– Батьку, ведь это лядский пояс, таких не носят казаки, – произнес он, запинаясь.

Сыч подошел к Морозенку и взглянул внимательно на пояс.

– В такое время мог и казак с ляха снять, – попробовал было он успокоить Морозенка, чувствуя, однако, что на душе у него заскребло что-то неладное.

Но на Морозенка это предположение подействовало мало; он бросил пояс и, закусивши губу, принялся перерывать все в хате с какою-то лихорадочною поспешностью. Сыч не отставал от него. В хате стало тихо, слышался только шум переворачиваемых вещей. Так дошли они до покрытого ковром топчана. Морозенко засунул руку в сено и быстро вытащил ее назад: в руке оказалась куча окровавленных тряпок. Тряпки вывалились из рук Морозенка.

– Батьку, – произнес он, поворачивая к Сычу бледное, окаменевшее лицо, – они убили ее!

Сыч ничего не ответил. Несколько времени они стояли так друг перед другом, словно погруженные в глубокий столбняк. Их вывел из этого оцепенения частый конский топот, раздавшийся у дверей. В хату поспешно вошел Кривуля в сопровождении какой-то старой бабы.

– Нашел, нашел, атамане, – крикнул он еще с порога, – она знает все, говорит, сама лечила!

Морозенко бросился к вошедшим.

– Ты знаешь, бабо… умерла… жива?

– Знаю, знаю, казаче, – заговорила баба, низко кланяясь у порога, – сама лечила.

– Ну, ну! – заторопил ее Морозенко.

– Чуть-чуть не умерла, едва отходила. Э, если бы не жабьяча травка, не топтать бы ей рясту, нет!

– Да что такое? Отчего? – перебил ее нетерпеливо Морозенко.

– Отчего? Да ты только подумай, казаче: вот тут, над сердцем такая дыра, хоть два пальца заложи! Целый месяц вот тут без памяти лежала, а потом, как полегчало, я ее перевела в землянку.

– Изверги! – проскрежетал Морозенко. – Кто же ее?

– Не знаю. Выходило, как будто сама.

– Стой, бабо, – сжал ее руку Морозенко, – как звали дивчину?

– Оксаной… Да, это верно, Оксаной.

– Какая из себя?

– Хорошая, ой, хорошая, казаче! Косы черные, как змеи, и очи, как звезды. Славная дивчина, и жалкая такая, ей-ей! Полюбила я ее, как дочь. Все о каком-то казаке плакала, как в память приходить начала.

– Дальше, дальше, бабо, – простонал Морозенко, – с чего это она? Обидел кто? Все, все говори!

– Не знаю… Что раньше было, не знаю, а тут ей обиды не было никакой. Призвал он меня, а она лежит в крови. Спаси, говорит, озолочу!

– Кто был тут с нею?

– Шляхтич.

– Чаплинский? – вскрикнул Морозенко.

– Прозвища не помню… Только не так, не так, это знаю… Больше на дерево что-то походило.

– Толстый, с торчащими усами?

– Э, нет! Статный, тонкий такой, молодой, и волос, и ус черный, и лицом красивый. И уж смотрел за нею так, как за ребенком родным. Он же сам и меня отыскал, озолотить обещал, если отхожу.

– Где же делись они? – перебил ее рассвирепевший Сыч.

– А увез же ее в Литву.

– Спасти ты не могла христианскую душу, ведьма? – замахнулся он на нее, но его удержали казаки.

– Чего ж спасать? Не обижал он ее: обещал в Литве к какому-то казаку отвезти, клялся, божился.

– Предатели! Звери! – вскрикнул раздирающим душу голосом Морозенко. – Куда же ее повез он, бабо? Скажи, скажи ж, на бога! Куда? Когда? Золотом осыплю тебя!

– Месяца уже с два, не меньше, а куда – не знаю, хоть убейте, казаченьки, не знаю. В Литву, говорил, к Морозенку, а больше ничего.

Мучительный стон вырвался из груди Олексы; шатаясь, опустился он на лаву и закрыл руками лицо.

Сыч стоял потупившись. Молча стояли кругом и казаки, не смея нарушить ни словом, ни вздохом страшного горя своего атамана.

В это время на дворе послышался топот подъезжающих лошадей, шум и радостные приветственные крики; через несколько минут в хату вошли; Хмара, Дуб и Ганджа. Казаки молча расступились перед ними. Прибывшие вышли на средину хаты и с изумлением оглянулись. Морозенко не подымал головы. С минуту Ганджа смотрел, недоумевая, на эту застывшую группу и затем произнес громко, подымая свой полковничий пернач:

– Ясновельможный гетман приказывает, чтобы ты спешил немедленно со своим отрядом назад!

Примечания

Публикуется по изданию: Старицкий М. П. Богдан Хмельницкий: историческая трилогия. – К.: Молодь, 1963 г., т. 3, с. 120 – 127.

Примітки

Подается по изданию: М.Старицкий "Богдан Хмельницкий". Историческая трилогия. – К.: издательство ЦК ЛКСМУ "Молодь", 1963 г., том первый "Перед бурей", с. 120 – 129.