Колдунья
Г. Ф. Квитка-Основьяненко
В шалостливое время, время молодости, я имел много случаев узнать вблизи все проделки, все фокус-покусы здешних проказниц, подающих о себе подозрение, что она колдунья, или по-здешнему ведьма. Такою она показывается пред простаками, но лишь заметит, что кого одурить не может и что тот хитрее ее, так тут уже ни за что в свете не упросишь и не купишь, чтобы она поворожила, поведьмила: и забожится, и заприсягнется, что она ничего не знает и не умеет и что это ее вороги такую славу про нее распустили. Вот почему я и не решился явиться пред всеведущею Сюсюрчихою в настоящем своем виде; она меня тогда, признав за пана, излякалась бы и ничего бы мне не открыла, скрыв и самую Ганнусю, смекнув тотчас, что я приехал за нею.
Для этого я принарядился полупанком – нечто отставшее от мужика в одежде и не дошедшее до панского сертука и круглой шляпы. Имея от губернатора открытое предписание к сельским начальствам во всяком месте и случае исполнять все требования мои, я скромную мою подводку при въезде в селение отпустил вперед, приказав ожидать меня у волостного правления.
Пешком около вечера вошел я в Безлюдовку и начал спрашивать о жительстве Сюсюрчихи. Иные, вместо всякого ответа, плюнув, отходили от меня; другие, крестясь, вскрикивали: «Цур їй, пек від нас!..» «Хороша слава! – подумал я, – и у такого изверга наша Ганнуся!» Наконец нашлась добрая душа и указала мне двор ее в самом конце селения; ворота были заплетены хворостом, а вход оставался чрез узкую калитку, запертую изнутри. Я долго стучался. Наконец отворила мне ее старуха лет шестидесяти, с лицом иссохшим, исковерканным ужасными морщинами, криворотая, в засаленном тулупе; клоки седых волос торчали у нее кое-где из-под грязного холстинного очипка; большими серыми, пронзительными и теперь еще мошенническими глазами взглянула она на меня быстро. Я, заикаясь, спросил: «Чи дома паніматка?»
– А нащо вам вона? – проворчала старуха хриплым, переходившим из баса в фистулу голосом, продолжая внимательно осматривать меня с головы до ног.
– Я пришел поговорить с нею о своей нужде, – отвечал я с низким поклоном, стараясь выказать узел с гостинцами, держимый мною под шинелью.
Жилистыми руками она схватила меня и почти втащила во двор, заперла калитку и новела за собою.
Мы вошли в довольно просторную избу, в коей неприметно было довольства, но неопрятную и затканную большими паутинами В переднем углу не было образа, как бы должно было, и я поостерегся креститься, вошедши. Вынув из своего узла штоф водки, белый хлеб и рубль денег медью, я положил все на стол, не покрытый ничем против обыкновения, грязный, на коем не лежал даже и хлеб, означающий готовность хозяина всякого пришедшего угостить хлебом-солью.
Старуха, окинув взглядом деньги, сложенные мною четвертными кучками, сказала: «Тут чіт, а мені щоб був нечіт; або прибав, або озьми усе назад!» Я с низким поклоном доложил до нечету. Потом она из угла достала какую-то странной фигуры чарку, влила в нее мною принесенной водки и, шепча какие-то слова, выплеснула через голову к дверям; потом, разогнув нож, высевший у нее на поясе, отрезала кусочек моего хлеба и бросила под лавку, на покуть, почетный угол. Кончив такое таинственное жертвоприношение, она велела мне сесть на лавку, почти у самых дверей, стала против меня и, устремив на меня свой ведёмский, испытующий взор, который я едва мог перенести, спросила: «А відкиля ви, синочку? Ануте кажіть, кажіть?» – «Из Харькова, бабусю! ты, верно, это знаешь?»
– Вже я б то не знала! Та я усе знаю: знаю усі ваші думки і гадки і зачим ви так здалеку прийшли. А скажіть мені, зачім ви прийшли? Чи по правді ви скажете?
– Я не смею говорить, кто-то есть в избе у тебя.
– Та нема нікого. От, свого недужого старого відвезла сегодня до знахурки: свого мужика нам не можна лічити; так я собі й зосталася сама.
– Но у тебя есть дети, внуки или какие приемыши. Войдут и помешают. Кликни их сюда и дай им дело надолго.
– Та в мене нікогісінько нема, кажу вам; ніхто не прийде! Говоріть, сміливо говоріть, батечку!
Услышав ее уверения, что при ней никого нет, я смутился; но вспомнил, что эти колдуньи всегда скрывают своих домашних, которые, быв скрыты, помогают отправлять ворожбу и обманывать легковерных. При призывании нечистого духа вдруг в угле или на печке поднимается шелест, мурлыкание, а иногда и ответы издаются на вопрос ведьмы. Я этого ожидал над собою и потому решился вызвать ее на полное чародейство, чтобы подметить, не будет ли кто, при ее ворожбе, играть ролю нечистого духа, тогда броситься туда и – что если бы? – открыть Ганнусю.
– Нет мне счастья в женщинах, – сказал я жалобным голосом, – никто не хочет за меня идти: к кому ни присватаюсь, все и руками и ногами от меня. На семнадцати девках и на тринадцати вдовицах сватался, везде гарбузы поднесли. Нельзя ли как помочь мне, бабушка? Поворожи-ка!
– Отак, синочку! ти усю щирую правду сказав. Я се й наперед знала. О! я усе знаю! Бач, тебе остужено; ще як ти був молодий, так за тебе дві дівки посварилися, та тебе й остудили; та ми знімемо остуду, тількы тепер не можна, свята п’ятниця зайшла; нехай завтра увечері.
Я – кланяться, упрашивать, умаливать, что мне время дорого, нужно жениться поскорее; положил пред нею два целковых, красненькую обещал и – твердость ее поколебалась.
– Нічого робити з тобою, синочку! ходім у мій куток! – сказала она, прибрав деньги, достала склянку и, налив из нее в прежнюю чарку какой-то смеси темно-буро-зеленого цвета, поднесла мне. – Випий, синочку, страха ради, щоб не боявся, коли що побачиш або почуєш. Та пий не хрестячися, гляди!
Очень понимая, что это настойка из дурмана, которою обыкновенно колдуньи опаивают ворожушихся у них, дабы их удобнее было обморочить и уверить, что происходило во время их одурения, я, взяв чарку, сделал вид, будто выпил, а между тем искусно вылил в рукав – и продолжал морщиться. Колдунья зажгла ночник и привела меня в темную каморку, заваленную разными дрянными вещами. В углу сделана была маленькая глиняная печурка, в коей ведьма раздула уголье и начала варить какое-то снадобье в маленьком горшочке, шепча беспрестанно себе под нос.
Когда варево начало кипеть, колдунья начала во все стороны метаться и что-то бормотать. Потом, оборотясь ко мне, спросила: «Чи не будеш боятися, як я стану перекидаться (превращаться) у всякую звіряку і птицю?»
Не подумавши, я отвечал, что ничего не боюсь. Колдунья моя опешила, увидев, что не может меня одурить; с изумлением смотрела на меня, и, верно, удивлялась, что ее настойка дурману на меня не подействовала, и, наконец, сказав: «Воно й без перекидання кипить!» – продолжала хлопотать около горшочка.
Крепко жалел я на себя, что помешал ей вполне сыграть свою комедию, посредством коей, быть может, открылось бы что-нибудь, относящееся к Ганнусе, но делать было нечего.
Колдунья насыпала разных порошков и начала месить лепешку на взваре, уже совсем вскипевшем. Подсушив ее на огне, она взяла ночник и повела меня в хату. Там, выпив моей водки, как она сказала «по трудах», дала мне лепешку и сказала: «Кому тільки даси сього коржика з’їсти, так усяка за тебе піде, та не те що хто, та й самого справника дочка почепиться тобі на шию и буде просити, озьми мене, голубчику, та й озьми».
Я кланялся ей беспрестанно и между тем решился прибегнуть к последнему средству. Не узнав до сих пор ничего, я начал просить: «Правду тебе, бабусю, сказать, я боюсь, чтобы не ошибиться; ну, коли навяжется какой ворог на шею, что и не сбуду ее? Я бы женился и на простой – я и сам не какой великий пан, а так себе – да лишь бы была добрая. Нет ли у тебя на примете какой гарной дивчины или хоть и вдовицы молодой, красивой да здоровой? Высватай за меня, вот тебе тут же сторублевую бумажку дам, а после и еще».
– Ох, моя головонька бідна! – ворчала старуха. – Хто ж тебе знав? Коли б попереду сказав!
– А у тебя разве была такая девушка? – спросил я, вздрогнув от ожидания, что еще услышу.
– Була, та іще панянка, сиріточка; я з Харкова прывезла. Та що то за красива була!..
– Куда же ты девала ее? – спросил я, едва удерживаясь.
– У добрі руки продала. Еге! вона, бач, полюбилась пану, що…
– Как продала? – вскричал я, задыхаясь от гнева и бросаясь на старую ведьму. – Сказывай сейчас всю правду, не то я задушу тебя!.. – Я был вне себя!
– Та що се ти робиш? – запищала старуха, душимая мною. – От скажу слово та дмухну на тебе, так зараз собакою станеш…
Я душил ее, колотил и непременно убил бы – в таком был исступлении, – если бы не вспомнил, что нужно узнать мне все подробности. Под ударами моими она рассказала мне, клянясь в справедливости, что Ганнуся жила у нее вместо дочери, что она хотела передать ей все свои знания; что однажды, когда Ганнуся шла за водою, соседний помещик, проезжая, увидел ее, и она ему понравилась.
«Він зараз до мене, – продолжала старуха, – і наобіщав мені і грошей багато и усякого хліба, щоб я Ганнусю та відпустила б до нього, а він її віддасть за першого свого лакея. Я зараз догадалась, що се воно є, та й подумала, – от сироті ще щастя буде, и сторжилась з ним. Він обіщався зараз у неділю прислаты за нею. Я, щоб вона, часом, не дрочилась, розказала їй усе; та, батечку мій! і у голос, і у сльози: не хочу, не хочу! світ за очима піду, а не хочу. Я таки за се й попобила її…»
Тут я ударил проклятую ведьму и чуть не выбил у ней последнего зуба, и она насилу могла продолжать:
– У саму неділю, як треба, щоб за нею люди приїхали, кинулась я уранці, нема моей Ганнусі! Де то вже не шукала я її! Нема та й нема! А тут і люди прибігли за нею повозкою; я їм усе й розказала і нараїла їх, щоб пошукали її у ліску, побіля села, ніде більш їй дітись. Вони зараз і побігли й, мабуть, що й знайшли її, бо вже до мене не вертались аж і до се…
Я выскочил опрометью из адского жилища ужасной ведьмы!..
Примітки
Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 2, с. 360 – 364.