Пакет

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

С большим вниманием выслушав весь рассказ Чучукалки, я начал допытываться, цел ли у ней пакет? Она уверила меня, что он у ней в большой сохранности, но мне показать его не решалась ниже за предлагаемые ей деньги.

Мне очень понравилась твердость ее и успокоила меня; но все-таки мне очень хотелось видеть этот таинственный пакет и прочесть надпись на нем, не открывшую ничего дьячку, но для меня могущую – может быть – подать какую-нибудь полезную мысль. После долгих убеждений, просьб и уверений, что я, только лишь прочту, тотчас могу отыскать мать, привезу ее, она избавит ее от тягости содержать Ганнусю и щедро наградит ее, в силу мог уговорить ее, и она со дна сундука вынула из десяти тряпиц пакет, запечатанный черным сургучом, с буквами на печати: С. R.

Вот что прочел я на обороте, написанное женским почерком:

«Несчастная мать, горестными обстоятельствами вынужденная на неимоверное пожертвование, поручить состраданию сей простой, сердобольной женщины единственную свою, гонимую сильною над ней властью, дочь свою, умоляет всех, кому бы ни достался в руки сей пакет, не открывать его; равно не делать никаких разысканий и не стараться о доставлении малютки к ней, если кто из знающих ее узнает эту тайну. Придет время, гонители дочери моей смягчатся и – мать везде найдет свое дитя. С. R.».

В ту минуту, как я дочитывал надпись, вошла Ганнуся, почти окостеневшая от холода, и, взглянув на меня мельком, бросилась к печке отогревать замерзшие свои руки. Я заплакал, взглянув на нее. Мать ее представлялась моему воображению. Несчастная! она, кажется, надеялась скоро приехать за своим дитятею. Что она чувствует, видя, как годы проходят, обстоятельства не улучшаются, гонители не смягчаются, и она не может дать воли сердцу своему, не может на крыльях любви прилететь и исхитить дочь из крайности, в которую решилась подвергнуть ее сама, предохраняя от большего несчастья. И если, наконец, судьба будет благоприятствовать ей, в каком положении застанет она малютку свою?

Между грубыми людьми, терпя нужду, имея беспрестанно пред глазами примеры всякого разврата, в рубище, под тяжелыми трудами проводит она лучшие годы жизни своей, когда всякое впечатление драгоценно и имеет влияние на будущую судьбу. С сладостным ли чувством будет мать слушать ее ласковые, но с принуждением и застенчивостью произносимые слова: «Мамо!.. ти моя мати!» И будет ли она совершенно уверена, что это дочь ее? Чего не придумает она, в сердечной тоске, ложного и истинного? Впрочем, как может она найти Ганнусю? О Чучукалке, принявшей малютку после старухиной смерти, о переселении в Харьков она не имеет никакого понятия…

Я уже наложил было руку на таинственный пакет, чтобы разорвать его именно с тем, чтобы узнать, кто эта несчастная мать, броситься к ней, известить о теперешней участи дочери ее и местопребывании и спросить ее: ежели гонители не смягчились, может ли уже она дать волю чувствам своим и прижать отринутую дочь к сердцу своему… но бросившиеся слова этой несчастной матери, кои она писала, конечно с горькими слезами, что она «умоляет» не разыскивать о ней и не стараться о доставлении к ней дочери ее, меня остановили. «Мать везде найдет свое дитя», – думала она; но та ли же она мать для Ганнуси теперь, как была она в то время, когда писала эти строки?.. может быть, другие дети, коих она, не краснея, может называть детьми своими, прижать к своему сердцу, изгладили из сердца ее бедную, гонимую, скрываемую от всех Ганнусю!..

Мне стало очень жаль эту бедную сиротку, не знающую, не предполагающую ничего и с спокойным равнодушием грызущую ломоть сухого хлеба, сунутый ей Чучукалкою, конечно, в благодарность, что она распродала весь врученный ей товар.

– Ганнуся! – сказал я девочке, – поди сюда.

Не совсем еще отогревшись, она положила свой сухарь на печке, отерлась рукою, подошла ко мне и смотрела на меня с любопытством.

– Это письмо твоей матери! Это она своей рукой писала.

Она схватила пакет, начала рассматривать… Я видел по лицу ее, какое сладостное, новое, доселе неизвестное чувство обладает ею…

– Поцелуй его, милая, и…

Не успел я кончить, как она начала целовать написанные слова и громко зарыдала.

– Молись богу, – сказал я, – может быть, ты скоро увидишь мать свою; я постараюсь отыскать ее… А ты, Ульяна, не оставляй этой несчастной сироты. Береги бумаги как глаза. Сбережешь господское дитя, бог тебя не оставит, а мать наградит щедро. Пока вот тебе пятьдесят рублей.

– Скоро ли же вы привезете ко мне мою матушку? – спросила Ганнуся, утирая слезы и ласкаясь ко мне, как к родному…

Я понимал, что чувствовало ее маленькое сердечко, начинавшее биться новым образом в первый раз.

– Скоро, скоро! – Я поцеловал несчастную девочку и, взяв обещание с Чучукалки не посылать более Ганнусю с товаром на рынок, а нанять для этого работницу, спешил оставить их избу, грустный и задумчивый…

«Что делать теперь?..» – размышлял я, тащась по грязи дрожками до станционного дому. Я решился не доводить узнанного мною до сведения дворянского предводителя ни другого местного начальства, опасаясь тем сделать что-либо неприятное матери Ганнусиной. Отдать Ганнусю в учебное заведение я тогда не мог, быв обязан по службе спешить к своему месту, следовательно, не мог и дня пробыть в Харькове; знакомых же у меня вовсе там не было.

Лошади для меня на почтовом дворе уже были готовы, и я отправился в свой путь, занятый Ганнусею с пирожками, Чучукалкою с ее рассказами и пакетом неизвестной матери, без сомнения, оплакивающей дитя свое. Зная, что чрез шесть недель я обязан буду приехать и прожить в Харькове несколько времени, я отложил до того времени позаботиться о устроении участи так много интересующей меня малютки…

Но человек располагает, а бог определяет!..

Примітки

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 2, с. 337 – 339.