13. Последние годы
Яремич С. П.
Но всё-таки он тот же самый гениальный человек, какой и прежде был, и всё-таки он, и в том болезненном состоянии души, в котором теперь находится, выше всех своих хулителей, и, когда захочет, то сокрушит их одним словом и размечет их, как быльё непотребное.
Чаадаев о Гоголе.
Болезненное состояние Врубеля длилось более полугода. Зимой 1902-1903 гг. он стал заметно поправляться, весной уже был психически нормален, но полон глубокой печали. Ездил на месяц с братом в Крым, но море и яркое солнце не произвели на него благотворного впечатления. Он ничем не восторгался и уверял, что природа Малороссии ему милее. Пробовал работать с натуры, но ничего не выходило. Врубель вернулся из Крыма в Москву очень расстроенным, он постоянно плачет, тоскует и говорит, что никуда не годен, неспособен, стремится в деревню; работать он совсем не может, хотя ему и предлагали разные заказы. Лето было решено провести в Малороссии и в начале мая, по пути в деревню, Михаил Александрович с женой, двухлетним сыном и сестрой Анной Александровной остановились в Киеве из-за болезни сына, которому сделалось плохо в дороге.
В это время я видел Врубеля. Он по-прежнему был бесконечно мил, но как-то безутешен. Я попробовал сказать несколько банальных слов, которые обыкновенно говорят: «Отдохнёте, поживёте лето в деревне» и пр. А он в ответ: «Хорошо отдыхать, когда отдых является следствием усиленного труда, но, когда усталость происходит от причин иного порядка – отдых невозможен». Нисколько не стеснялся говорить о своей болезни. Иронизировал над собой, говоря: «Я с Кирилловского начал – Кирилловским и окончу», намекая на то, что в бывшем Кирилловском монастыре, где он начал свою художественную карьеру, помещается в настоящее время больница для душевнобольных. И память, и внимание его были с присутствующими, чувство же настоящее, острое, живое, которое в нём всегда так поражало, – ушло куда-то далеко. Через несколько дней по приезде умер ребёнок. Это событие страшно потрясло Врубеля и его жену, но Михаил Александрович наружно весьма мужественно вынес этот удар, всем распоряжался и утешал убитую горем жену. Это было моё последнее свидание с Врубелем. Через неделю художник снова занемог и потребовал сам, чтобы его поместили куда-нибудь в лечебницу, «только не в кирилловскую», просил он.
Второе заболевание Врубеля длилось около года – с весны 1903 по лето 1904 г. Вначале Врубель был помещён в лечебницу в Риге, потом его перевезли в Москву и поместили сперва в клинику, а затем к доктору Усольцеву. Здесь Михаил Александрович почувствовал себя гораздо лучше, хотя был ещё ненормален, видел галлюцинации, но всё же заметно поправлялся. К пребыванию у Усольцева относится несколько рисунков: портреты доктора и больных, nature morte [натюрморты] и т.п.
Впрочем, Врубель занимался своим искусством и в клинике. Вообще, надо сказать, что во время своей болезни он не терял способности узнавать близких людей и, до известной степени, также памяти и самосознания.
Во время пребывания в клинике в 1904 г. написана последняя крупная картина Врубеля: «Херувим» с горящей кадильницей и кинжалом. Эта картина написана поверх «Пасхальных голосов» – весенний мотив, очень легко набросанные берёзки и по небу пролетают ангелы. В этой вещи Врубель опять возвращается к византизму, но этот византизм значительно отличается от стиля его первоначальных произведений. Вместо серебристых кирилловских вещей первой поры и вместо мягких и глубоких образов венецианского времени теперь в стиле Врубеля есть что-то резкое и напряжённое. Художник оставит этот стиль во время своего последнего выздоровления и снова к нему вернётся при последнем заболевании. Некоторые вещи этого рода, обладая крупным художественным интересом, носят всё же печать творческого утомления мастера. Но этого нельзя сказать о «Херувиме». «Херувим» – это произведение исключительной силы. В нём есть воспоминание о последнем «Демоне». Это в то же время возврат к блеску византийской мозаичной техники, запечатлённый высшим подъёмом творчества.
Серафим. 1904 г.
Летом 1904 г. произошло последнее выздоровление Врубеля. На этот раз недуг оставил его в покое около полугода. Врубель поселился с женой и сестрой, сперва в Москве, а потом к осени в Петербурге. В это последнее выздоровление я не видел Михаила Александровича. Как говорят, он внешне значительно изменился, стал сдержаннее и строже в обращении с людьми. И в произведениях Врубеля этого времени ощущается признак творческой усталости. В это время он прекращает попытки поисков композиции, а почти исключительно отдаётся работе с натуры.
Такое настроение художника прекрасно передано в его письме к жене, писаном из Москвы за границу в августе 1904 г. До отъезда жены за границу Врубель начал с неё портрет на фоне берёзовой рощи, и об этом портрете идёт речь:
«Все 32 берёзки нарисованы и остаётся их оживить красками. И ещё осталась кофточка и розы на поясе – вечером. Не писалось утром. В.А. принесла две чёрные розы, и я устроился у нас в столовой (так как день был чудесный и ели и пили на террасе), в которой окно на север. Я писал до вечернего чая и написал обе. Теперь мне осталась одна creme [кремовая]. Сейчас идёт дождь, и я очень бы желал завтра скверного серого дня, чтобы писать берёзки. Но краски лица потемнели рядом с сильно написанными аксессуарами. Vous apporterez des couleurs de vos promenades [вы разрумянитесь от ваших прогулок], и портрет будет, ещё пройденный с натуры, восхитителен. Сегодня мы – я, О.А. и П.И. были на Бутырках и ни души не застали дома: да и лучше – я мог свободно отдаться обозрению своих прежних вдохновений и вышел очень ободрённым. Портрет С.И действительно, как экспрессия, посадка, сила языка и вкусность аксессуаров прямо очаровали меня. В высшей степени сильная и красивая техника – и не мазня, а всё, что сделано более чем правдиво, – красиво и звучно.
Как раз вчера вечером я, Замирайло и П.И. нарочно после провода Анюты зашли на Ярославский вокзал. Я поджал хвост перед совершенством портретов Серова и Цорна, да и перед Коровинскими панно. Но сегодня я вижу, что Цорну далеко до моего портрета; а у Серова нет твёрдости техники: он берёт верный тон, верный рисунок, но ни в том, ни в другом нет натиска (Aufschwung [подъёма]), восторга. А что до Коровинских панно, то это точно срисованные фотографические снимки (не композиция самостоятельная с фотографии, как подспорья). Помнишь, в Риме я часто при писании панно прибегал к фотографии, но пусть мне кто-нибудь укажет места, которые я делал с фотографии и отличит их от тех, что делал от себя; стало быть, я не копировщик был, а оставлял фотографию позади. Вот разгадка, отчего тебя Серовские портреты оставляют равнодушной. И почему Малявинская дама у рояля остановила твоё внимание?
Малявин тоже имел дар Aufschwung’а [подъёма]) и восторга; но к этой стихии надо прибавить культурное чутьё и изобразительность фантазии, и Малявин тоже останется позади. Мне и скульптура моя понравилась. Помнишь, полу-фигуры Весны с руками, отмахивающимися от птицы и пичужек с ласковой истомой в глазах, улыбкой и движением; это очень похоже на тебя, т.е. формы, а, впрочем, и в экспрессии».
Пророк. 1904 г.
Даже теперь, когда страшный недуг его подстерегает с часу на час и когда, казалось бы, каждое усилие должно было пагубно отражаться на артистических способностях утомлённого мастера, он всё ещё продолжает отвоёвывать в смысле техники новое. Его произведения и теперь не перестают быть предметом удивления. В это время высшего выражения творческого усилия Врубель достигает в «Раковине». Здесь мастер передал с поразительным остроумием и виртуозностью всю сложность капризного узора раковины и всё волшебство переливов перламутра. «Эта удивительная игра переливов», – говорил Врубель, – заключается не в красках, а в сложности структуры раковины и в соотношениях светотени; в другой раз я передам цвет только белым и чёрным». У Врубеля, как и у всех великих колористов, всегда было стремление искать силы цвета не в пестроте, не в резких и контрастных сочетаниях, а в счастливой комбинации двух-трёх тонов, при помощи которых ему удавалось получать иллюзию богатства и разнообразия цвета. В последние дни, перед тем, как заболеть окончательно, Врубель купил дорогой, очень красивый китайский ящик, величиной в кубический аршин, оббитый кругом многоцветной тканью, с вышитыми на ней фантастическими узорами и цветами. Художник говорил, что он счастлив, приобретя такую вещь.
Жемчужина (Раковина). 1904 г.
Весной 1905 г. Врубель заболел и на этот раз окончательно. Последние пять лет жизни он провёл в лечебнице, сперва в Москве, потом в Петербурге. В первое время болезни Михаил Александрович ещё писал и рисовал. Он снова возвратился к византизму и сделал целый ряд рисунков и акварелей на религиозные темы, останавливаясь особенно на Иоанне Крестителе. Самой замечательной из этих акварелей является – «Шествие в Емаус». Томительная острота совершенно исключительного вечера передана с необыкновенной силой. Скалистый пустынный пейзаж, чёрным силуэтом резко, не предвещая ничего доброго, вырисовывается ветка дерева. Лица путников удивительно значительны. Ещё в одном произведении Врубель проявил необычайный подъём творческих сил – это в портрете поэта Брюсова, который навещал художника в больнице и приобрёл его расположение. В этом портрете – как бы предчувствие поворота к чему-то совершенно новому по силе экспрессии, меткости удара и красоте цвета. Но это было последнее усилие. Есть ещё одна композиция – «Видение Иезекииля». Всё пространство занимает ангел с огромными крыльями и с непередаваемым по трогательности выражением лица, в правой руке его огненный меч, в самом низу справа ясно видна голова пророка. Не у самого лица ангела, а несколько дальше, помечен овал с чертами лица – это уже почти ослепший мастер хотел дать новое выражение прекраснейшему и трогательнейшему из ангелов. Это самое последнее, что сделано Врубелем. Теперь он может сказать вместе с творцом «Страшного Суда»: «Тень сгущается вокруг меня, солнце меркнет, немощный и разбитый, я уже не в силах подняться».
До самого конца дней он часто приходил в сознание и нередко говорил, что теперь он уже не сможет наслаждаться. Иногда его мысль была полна горечи, и он утверждал, что другие будут расти, а его индивидуальность должна всё уменьшаться и уменьшаться. Бывали также времена, когда тяжесть муки ложилась бременем непомерным, тогда он говорил: «Вот, принять бы цианистого калия и уснуть летаргическим сном».
Так томился великий художник ещё около пяти лет.
Характер Врубеля соткан из бесконечно тонких, сложных и едва уловимых побуждений. Но главное качество его характера, стоящее в центре его жизнепонимания, заключается в ясно выраженном устремлении к закреплению высших жизненных моментов. Эта жгучая всеохватывающая сосредоточенность и преданность земной жизни, возвеличение высших сторон этой жизни и постоянное стремление продлить и закрепить момент настоящего, способность передавать мимолётное ощущение биения сердца – вот отличительная способность гения Врубеля, ставящая его наряду с величайшими художниками всех времён. И не только как художник, но и как необыкновенной чистоты, цельности и стройности характер, он стоит недосягаемо высоко.
Кто взял на себя подвиг искусства, тот найдёт в жизни Врубеля великий образец, опору и утешение. Среди самых тягостных и враждебных условий, в невозможной обстановке, он остаётся художником и человеком чистоты и прозрачности совершенной. Ясный и возвышенный строй ума Врубеля сохраняет свой аромат и прелесть свежести в самые трагические моменты жизни. Чрезмерное напряжение надламывает мощный организм. Под натиском бури, охватившей его ум, «в нём сердце истомилося и дух упал». Но до того момента, пока свет не погас в его очах, сложный и великолепный художник героически переносит худшие лишения, не лелея мысль о каких-либо несбыточных неземных благах. Острым умом своим он постигал, что всё земное и есть самое прекрасное наше достояние, со всеми его праздничными и мрачными сторонами, со всеми радостями, болями и противоречиями. Необходимо только отыскать равновесие, необходимо устремить всё внимание на настоящее и быть верным убеждению, что конец венчает дело. Из противоречий сплетается жизнь и в неизбежном конце получается наивысшее гармоническое разрешение проблемы бытия или, говоря жгучим словом самого Врубеля, брошенным однажды в разговоре в самую цветущую и счастливую пору его жизни – «Смерть, уничтожающая все противоречия, и есть категорический императив».