9. Эпос

Яремич С. П.

«Что такое? – думалось мне, – как так можно, чтобы весь человек (Байроновский Манфред) превратился в одно страдание, не находил бы покоя и выл, как волк голодный, на весь свет (на Сен-Готард пробрался!): «Мне ску-у-учно, мне у-жа-сно!»…

Здесь же все физические и духовные способности действуют в меру, не шибко, не поражают грандиозностью, но действуют все, и вот, эта всесторонность в общем и производит грандиозное впечатление».

Так говорит писатель, к которому Врубель имел исключительное пристрастие, глубоко и сам ценя уравновешенность непосредственной жизненности.

Пан. Фрагмент. 1899 г.

«Сейчас я опять в Абрамцеве, – пишет Врубель сестре в 1892 г., – и опять меня обдаёт, нет, не обдаёт, а слышится мне та интимная национальная нотка, которую мне так хочется поймать на холсте и в орнаменте. Это музыка цельного человека, нерасчленённого отвлечениями упорядоченного, дифференцированного и бледного запада».

Выражению этой цельной жизненности посвящает Врубель своё творчество. Это период творческого эпоса, начинающийся в 1891-1892 гг. и идущий рядом больших и малых картин до конца 1890-х годов. В это время Врубель создаёт собственный, совершенно своеобразный стиль, и для многих имя Врубеля связано именно с этим стилем.

В творчестве Врубеля в основе развивается всё та же тема Византии и Венеции – тема праздничности красок. Но теперь она растекается в неуловимой плавности черт природы.

«Для чего растёт вот этот дуб? Какая ему польза сто лет тянуть из земли соки? Что ему за интерес каждый год покрываться листьями, потом терять их и, в конце концов, кормить желудями свиней? – Вся польза и интерес жизни этого дуба именно в том и заключается, что он просто растёт, просто зеленеет, сам не зная зачем».

И в вещах Врубеля выражается это «просто растёт» природы. В соответствии с новым настроением изменяется и техника художника. Врубель говорил, что вначале он компоновал углами, а потом перешёл к округлым линиям. Различие манер особенно заметно, с одной стороны, в эскизах к Владимирскому собору, с другой – в «Микуле Селяниновиче».

Как-то Врубель показывал ещё только углём намеченный холст – будущее «Утро». «Это надо всё расчертить, – сказал он, – и тогда пойдёт весёлая работа – раскрашивать». Таков ритм работы Врубеля в то время. От совершенного строя древнего искусства Врубель движется к другому строю, к беспредельному, неуловимо плавному строю природы. После чудесной лёгкости киевских эскизов, теперь его творчество стремится к большей осязательности, широте и полноте.

Автопортрет. 1905 г.

Надо, однако, сказать, что жизненный центр, тот фокус, к которому всё стремится, как бы расплывается в этом искусстве. Сам Врубель жил растекающейся жизнью, и только категорический императив техники скреплял его стремления. «Совершенствование жизненной техники – вот пульс настоящий; он же должен быть и в искусстве», – пишет Врубель, восхваляя пользу фотографии для художника. Всегдашнее остроумие техники и художественной мысли не покидает Врубеля, оно – постоянная опора его индивидуальности, и именно теперь он нуждается в этой опоре. Теперь его искусство и стремления растекаются вширь, и иногда сквозит в них нечто неприятное – какой-то налёт московских улиц. Но увлечение своё Москвой Врубель соединяет со сдержанностью европейца; так и в искусстве не покидает его достоинство формы.

Цветы кампанулы. 1904 г.

Непосредственность жизненности привлекали Врубеля в русском характере. «Гоголь, Щедрин и Чехов, – говаривал он, – изображают идиллию русской жизни; они, правда, считали, что что-то обличают, но в сущности, центр их произведений – в изображении положительных сторон существования». И Врубель приводил, как иллюстрацию, рассуждение Гоголя о желудке господина большой и господина средней руки, из которых последний одолеет и осётра, и поросёнка, и бараний бок с кашей. В то время, в середине 1890-х годов, Врубель жил в гостинице «Париж» против Охотного ряда. И как жил! Здесь останавливались прогоревшие купцы, военные в отставке, разные пропойцы, с которыми Врубель сходился и был чуть ли не на «ты».

«Приходишь к нему, – рассказывает Серов, – а у него сидят красные рожи с щетинистыми усами и чувствуют себя как дома, входят в любой момент, нисколько не стесняясь».

Такого рода фантастическая среда, по-видимому, служила развлечением художнику, вносила новый элемент в его душевный мир, давала пищу наблюдательности и служила оплотом от постоянных уколов, которым подвергается слишком зрячий и чувствительный художник. В такой среде художник сохраняет неприкосновенными свои взгляды и в то же время не тяготится своим одиночеством. Окружающее представляется ему заколдованным дремучим лесом, стихийное кипение жизни которого нисколько не нарушает высокого строя мыслей созерцателя. Вращаясь в среде таких же специалистов, как он сам, художник теряет остроту взгляда на жизнь, он становится сектантом, в котором мало-помалу замирает чуткое отношение к явлениям окружающего мира. В этом – разгадка равнодушия Врубеля к художественной среде вообще. Известна его нелюбовь к художественным выставкам, которые он не посещал годами.

Серов отмечает также удивительно острую особенность характера Врубеля того времени: если было достаточно денег, Врубель любил пойти один в дорогой ресторан, занимал отдельный кабинет и угощал себя хорошим обедом; брал полбутылки шампанского, потом опять полбутылки. После такого обеда он появлялся в обществе напряжённый, нервный, заряжённый электричеством, руки по швам и, казалось, достаточно было малейшего прикосновения к концам пальцев, как сейчас же посыплются искры. Мыслитель, увлекавший в то время Врубеля, даёт разгадку кажущейся на первый взгляд странной потребности художника повеселится наедине:

«Меня не удивляет, что они чувствуют скуку, когда они одни: в одиночестве они не могут смеяться; это кажется им даже глупым. Но разве смех – это только сигнал для других или простой знак, подобный слову? Недостаток воображения и живости ума – вот что мешает им смеяться, когда они одни. Животные не смеются ни в одиночку, ни в обществе других».

И творчество Врубеля за этот длинный период эпоса заключает в себе многообразие мотивов, хотя одно остаётся в центре – передача плавной сложности природы. Иногда и в вещах художника есть упомянутый неприятный налёт, но в общем они прекрасны в своём гармоническом спокойствии. Стиль Врубеля за это время изменяется медленно и постепенно, и один фазис незаметно переходит в другой. Таких фазисов в эпическом периоде творчества Врубеля было два. В первом ещё вырабатывается новая манера художника, в его стиле есть что-то неспокойное. Этот фазис характеризуется прежде всего стремлением к более прихотливому, более богатому деталями творчеству. Во втором фазисе эпическое спокойствие и передача природы в искусстве Врубеля достигает полного своего расцвета: лес, степь и раздолье долгое время занимают воображение художника. Врубель вырабатывает наконец округлённую, более лёгкую и плавную манеру письма.

Переход к эпическому творчеству заметен уже в письмах, относящихся к 1892 году:

«Я опять в Москве или лучше в Абрамцеве, – пишет Врубель, возвратясь из-за границы, сестре, – и опять осаждён тем же, от чего отдыхал 8 месяцев: поисками чисто и стильно прекрасного в искусстве и затейливого личного счастья в жизни, – как видишь все голова и тело. Переведя на более понятный язык: опять руковожу заводом изразцовых и терракотовых декораций (в частности отделом часовни над могилой Андрея Мамонтова) и постройкой (по моему проекту) пристройки к дому Мамонтовых в Москве с роскошным фасадом в романо-византийском вкусе. Скульптура вся собственноручная. Так всем этим занят, что к живописи стал относиться легкомысленно; я привёз из Италии много прекрасных фотографий, ещё более – прекрасных видов: в один прекрасный день взял одну из таковых, да и откатал почти в один присест на 3-х аршинном холсте; мне за неё уже дали 50 рублей.

Если я напишу 10 таких картин в месяц – то вот 500 рублей.; а если их продам по 100, то и вся 1000 в месяц. Недурная перспектива? Если я сам смотрю и не нагляжусь на фотографию, то, прибавив к ней намёк ещё на тон, я могу совершенно удовлетворить зрителя; тон, – и размер. Я давно об этом думал, но утомлённый поисками заветного, я никогда не имел энергии приняться, как следует, за это здравое дело. Бог с ней с призмой, пусть природа сама говорит за себя. Призма в орнаментистике и архитектуре – это музыка наша».

В другом письме, помеченном 7 сентября и относящемся, очевидно, к тому же году, Врубель пишет:

«Я здоров и работаю над отделкой фасада флигеля у Мамонтова. Собираюсь писать сразу три большие картины: Роща под Равенной из пиний, в которой прогуливался Данте (я привёз чудесные фотографии этой рощи), с фигуркой Данте, Макбета и трёх ведьм (я на днях на малом театре видел «Северные богатыри» Ибсена, и мне страшно понравилось, как всё, что он пишет, – по-моему, это более гуманный Толстой, и потому глубже и шире видящий). И, наконец, Снегурочку на фоне снежных сумерек. Читала ли ты что-нибудь Ибсена?»

Скульптура «Демон». 1890 г.

Затея копировать фотографии, о которой говорится в первом из этих писем, как кажется, осталась без последствий; она интересна лишь как показатель тогдашнего настроения художника. Врубель стремится к более лёгкому и беззаботному отношению к своему искусству.

«Павел Веронез, – говорит в своём дневнике Делакруа, – не имеет претензий, как, например, Тициан, создать шедевр из каждой своей вещи. Это умение не всегда делать слишком, это как бы легкомысленное отношение к деталям, дающее картине такую простоту, происходит от привычки к декоративному искусству».

Эти слова хорошо рисуют стремления Врубеля в рассматриваемый период. После чрезвычайной художественной сосредоточенности киевского времени и после напряжённости первых московских произведений, Врубель теперь хочет свободно раскинуться в прихотливых затеях. Это тогдашнее рабочее настроение художника, беззаботная и вместе цепкая конструктивность его мысли прекрасно выражаются ещё в одном письме к сестре около конца 1893 г. Оно городское, так как Анна Александровна в то время тоже жила в Москве:

«Я последнее время всё был в заботах, а потому мы и не увиделись, – благо хлопоты мои увенчались успехом. Я получил довольно большой заказ: написать на холстах панно и плафон на лестницу дома Дункера, женатого на дочери известного коллекционера Д.П. Боткина; работа тысячи на полторы; что-нибудь относящееся к эпохе ренессанса и совершенно на моё усмотрение. Теперь обдумываю темы и положительно теряюсь в массе; но не унываю, потому что чувствую, что так выужу что-нибудь по своему вкусу. Аллегорические, жанровые или исторические сюжеты взять? Как ни симпатичны мне 1-й и 3-й, а какое-то чувство тянет к моде – к жанру.

Решил: пейзажи с фигурами. Материал огромный: более сотни отличных фотографий Италии; а не утилизировать это усовершенствование глупо. Совершенствование жизненной техники – вот пульс настоящий; он же должен быть и в искусстве. Никакая рука, никакой глаз, никакое терпение не сможет столько объективировать, как фотографическая камера, – разбирайся во всём этом живом и правдивом материале со своей душевной призмой: об его непризрачные рельефы она только протрётся – потускнела, слишком ревниво сберегаемая. Против чего я горячусь? Против традиций, которые, если бы им было даже и 10-15 лет от роду (как традиция наших «Передвижников»), уже узурпируют абсолютизмом. Какая-нибудь дрянная школа постановки голоса, искалечившая много природных даров в какое-то мурлыкание и вопли, смеет ставить себя музыкальным диктатором».

Под влиянием прихотливой раскидчивости фантазии и в то же время строгой конструктивности замысла вырабатывается первая манера эпического творчества Врубеля. Для параллели были приведены слова Делакруа о Веронезе; необходимо, однако, прибавить, что Врубель, при всём стремлении своём к декоративной беззаботности, остаётся менее уравновешенным, чем великий венецианец. В дальнейшем своём развитии творчество Врубеля ещё сделается более спокойным и углублённым, но теперь, в середине 90-х годов, декоративный стиль его характеризуется интересным и вместе беспокойным элементом: какой-то напыщенностью и нагромождением. Художник не передаёт ещё с полным спокойствием плавную неуловимость черт природы. Уже намечаются те же задачи, но пока они исполняются с меньшим техническим углублением, с большим secco [сухость], с большей беглостью и капризностью. Примером такого направления искусства Врубеля могут в особенности служить писанные для Морозова панно на сюжеты из «Фауста».

Иным характером отмечена относящаяся к тем же годам картина «Испания»: разнообразие мотивов и даже стилей является характерной чертой в искусстве Врубеля того времени. Всё пробы и пробы. Художник не давал себе ни минуты отдыха, бесконечно изощряется на всевозможных опытах. Превосходным образцом его тогдашней манеры является также, теперь находящаяся в музее Имп. Александра ІІІ, «Венеция», где с пышной декоративной фантасмагоричностью намечены в размере большем натуры участники карнавала, в переливающихся тканях, стоящие на фоне пышной декорации «Моста вздохов».

Среди вещей этого первого фазиса эпического периода есть ещё одна – совершенно исключительная по художественному своему совершенству. Это панно-триптих, изображающее «Суд Париса». Оно написано около 1893 г. по заказу одного богатого москвича для украшения лестницы в доме. Врубелю было заказано написать три панно и плафон, «что-нибудь относящееся к эпохе ренессанса и совершенно на моё усмотрение», как пишет он сестре. Художник приступил к работе и исполнил одно из самых цельных и совершенных произведений этой эпохи – «Суд Париса», но оно было забраковано заказчиком, так же, как и плафон, изображавший цветы. Впоследствии «Суд Париса» был приобретён г. Арцыбушевым, а плафон уничтожен самим художником. Вместо забракованных работ были начаты другие сюжеты, но из них сохранилась только «Венеция».

Совершенно законченное панно из этого цикла – «Сбор винограда» – было уничтожено художником; были сделаны также эскизы для этих картин, но они погибли при пожаре. «Венеция» по стилю значительно отличается от «Париса» – она типичный и в то же время прекрасный образец манеры Врубеля в середине 90-х годов. Напротив, «Суд Париса» – произведение совершенно исключительное, в котором вместе с эпическим спокойствием заключена вся тонкость и художественная сдержанность предыдущей киевской эпохи. И потому необходимо выделить это произведение, занимающее особое место в искусстве Врубеля.

Вся картина выдержана в мягких, млечно-сиреневых тонах и состоит из трёх продолговатых, сверху закруглённых холстов. На левом от зрителя холсте изображена Юнона на облаках и под ней тритоны в воде, на правом – Минерва среди древесного пейзажа, на среднем изображена Венера в раковине и несколько в отдалении Парис, сидящий на камне под тонким свивающимся деревом, и стадо овец на покате у рощи, в лёгкой сиреневой дымке. Совсем на первом плане среднего холста обнажённый Амур, сидя на дельфине, возносит над головой полученное яблоко. Более всех произведений московского времени «Суд Париса» является чисто возрожденческой вещью. В общей компоновке, в совершенной по остроумию моделировке складок одежд и в редко прекрасном Амуре на первом плане, и в дальнем пейзаже, – во всём разлит высокий праздник искусства. Это совершенно венецианская вещь, и в её серо-сиреневом, как бы затаённом тоне, есть воспоминание о поздней зрелости Тициана.

Александровская слобода.
Эскиз декорации к опере Н.А. Римского-Корсакова
«Царская невеста». 1899 г.

Здесь необходимо сделать замечание об архитектурных замыслах Врубеля. О Врубеле, как архитекторе, приходится говорить лишь вскользь, так как, несмотря на огромные его познания в этом высоком искусстве, эта его способность и понимание остались без применения. Остались лишь немногие проекты, свидетельствующие о необыкновенной ясности мысли и удивительной меткости и отчётливости архитектурных форм. Если бы ему была представлена возможность, он бы преобразил физиономию Москвы и удивил бы мир, дав мощный музыкальный удар в единственном в своём роде сочетании линий. И как ему хотелось породнить зубцы стен венецианского арсенала с зубцами кремлёвских стен! И так и не удалось! Значительно позже, углубившись в созерцание красот нетронутой природы, он даже как будто совсем позабудет о разрушенных планах, но в это время он стоит, сжав кулаки в невыразимой ярости, как у одного из его забракованных несравненных Демонов, у которого так напряжены мышцы от невероятного усилия удержать равновесие, что кровеносные сосуды готовы лопнуть.

Тот, кому было дано осмыслить физиономию огромного города, и кто мог бы породить целую архитектурную школу, был обречён увидеть осуществление своей архитектурной мысли лишь в виде маленького флигелька на Спасской Садовой и то в упрощённой и далеко несогласной с первоначальным планом форме. Античной красоты головы львов, принадлежащие Врубелю же, со столбов ворот глядят с суровостью и высокомерием чисто античного характера.