Супруга его Фенна Степановна

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

Фенна Степановна была дочь помещика с порядочным состоянием. Воспитана по-тогдашнему и научена всем частям домоводства. Читать могла только утренние и на сон грядущий молитвы; далее в молитвенник не заглядывала, а о гражданском боялась и помыслить, почитая все глупостию, вздором, греховным писанием (как будто читала нынешние книги!).

Вышедши замуж за Кирилла Петровича Шпака, она во всей строгости исполняла правила, внушенные ей в отношении к мужу: почитала его умнейшим, совершеннейшим человеком в мире, но тщеславилась, когда могла уличить его в какой ошибке, недосмотре или неосновательном суждении в семейных делах. Под старость эта слабость в ней усилилась, и она при каждом случае упрекала его, не разбирая, справедливы ли ее замечания. В распоряжения его по хозяйству она вовсе не входила, и хотя бы «Кирилл Петрович приказали» зимою пахать, а летом оставили траву в поле не косив, она не вмешивалась и в подобных случаях, махнув рукою, говаривала: «Они мужчина, это их дело».

Свою же часть, домашнее хозяйство, знала в совершенстве и превосходно все устраивала. Как отлично выкармливались у нее кабаны, поросята и вся домашняя птица! Какие хлебы, пироги, вареники, ватрушки, борщи разных сортов, наливки со всех ягод и плодов, водки на разные коренья двоеные, это прелесть! За пятьдесят верст в окружности и подобного неможно было найти. Уж подлинно с удовольствием часто съезжавшиеся к ним гости проводили время. Именно окармливаемы были! Во всем доме чистота удивительная. Малороссийская барыня в совершенстве!

Можно было осудить ее за невнимание к туалету, но она – у себя дома; притом же столько частей нужно было осмотреть с самого раннего утра, и потому-то она, лишь пробуждалась, схватывала – разумеется – юбку, на босу ногу башмаки и прикрыв свои «роскошные плечи» большим кашемировым платком, купленным в Ромнах на ярмарке еще в 1818 году, приносила утренние молитвы. После моления исходила на дела свои.

А какая добрая была! При таком множестве частей хозяйственных, требующих ее распоряжений, наставлений, приказаний, она при неисправностях – где без них бывает? – не то чтобы не сердилась, без того не может ни один человек пробыть, и она сердилась, и крепко сердилась, но никого не потузила, не дала пощечины и не порвала за волосы и даже за ухо. В самом сильном гневе она иначе не бранила виновную, как «какая ты бестолковая!»

Если обстоятельства не требовали, она целый день не переменяла своего утреннего костюма, к довершению коего, я забыл сказать, она носила на голове платок темного цвета, фигурно навязанный и укрепленный булавками на сахарной бумаге, и этот убор она, сняв на ночь, ставила подле себя и, вставая, прежде всего спешила накладывать, всегда готовый и в порядке, на голову, подбирая под него длинные черные волосы. Это было у нее правилом религиозным. Она слепо верила, что замужняя женщина, не покрыв головы и не скрыв на ней до последнего волоска, призывает гнев божий – неурожай хлеба, болезни на людей, падеж скота и т. под. И потому крепко береглась, чтоб «не светить волосом».

Когда же докладывали, что приказчик или посторонний кто имел к ней надобность, тут она, несмотря на время года, вздевала на себя матушкину приданую зеленого штофа с опушкою сибирок епанечку и допускала к себе требователя аудиенции, и часто, в жару разговора или при сильных доказательствах, когда ей нужно было размахивать руками, епанечка уходила вся на спину, удерживаясь только на шее завязанными лентами, и для беседующего с Фенною Степановною тогда было все равно, если бы она и не вздевала епанечки.

Но когда, завидев едущих гостей, извещали ее, тут шло все иначе. Приказав лакеям выдать из кладовой немецкие сапоги и синего сукна сюртуки и подтвердив ключнице наблюдать, чтобы они скорее оделись и были по своим местам, посылала к Кириллу Петровичу объявить, чтобы скорее «умылися и нарядились», а сама принималась за себя: вздевала ситцевый с большими разводами капот, покрывала его персидским белым платком, снимала с головы вечный убор и вздевала особо для таких случаев приготовленный чепчик, сделанный «мадамою» на Роменской ярмарке в том же 1818 году; но тогда на нем были ленты розового цвета, а теперь, когда Фенна Степановна устарела, то переменены на желтые.

Она у родителей была единородное дитя, и по смерти их довольно порядочное имение присоединила к мужниному, но никогда не называла его своим или даже нашим имением, а всегда говорила:

– Ваше имение, с вашего имения приехал человек, – доказывая: Когда я ваша, то уже не имею собственного ничего, все мое – ваше, так нам закон повелевает…

Сколько ни имела забот по хозяйству Фенна Степановна, но всегда выходили у нее часы свободные, в которые она, вязавши чулок или мотая нитки, могла бы и желала беседовать с «ними», с Кириллом Петровичем, но «они» бог знает, как пристрастились к газетам и на них меняют свою жену, данную им от бога помощницу, сотрудницу и собеседницу.

«Так вот же кого они мне предпочитают! И кто выдумал эти газеты, так желаю, чтоб ему так легко было сочинять их, как мне горевать одной. И что там такого написано? Вздор, ересь, раскол, разврат! Можно ли человеку знать, что в соседстве делается, а газетчик знает, что и во всем свете делается: можно ли этому поверить! Верно, фармазон какой-нибудь? Да ба, расстраивает наше супружеское согласие!»

Так она горевала почти каждый день, когда Кирилл Петрович сражался с карлистами за испанскую королеву; в этот же день, когда он решительно отказался выпить лекарство, прописанное Фенне Степановне от имевшейся у нее в прошлом году колики, и вдобавок промолвил, что либо ей выпить, или собаке отдать, для него все равно, – она припомнила все и что к ней применили даже собаку… От такой обиды она горько плакала… как вдруг вошел Кирилл Петрович…

– Чего это вы, маточка, плачете? – спросил он ее, переменив веселый вид, с каким вошел в комнату, на смущенный и несколько показывающий сожаление и раскаяние.

Фенна Степановна

Я и сама удивляюсь. Собаки, кажется, никогда не плачут.

Кирилл Петрович

(скоро и готовясь сам заплакать)

Как собаки? Что это вы, маточка, говорите?

Фенна Степановна

Так, собаки. Ведь я и собака для вас все равно.

Кирилл Петрович

Эх, Фенна Степановна, какие вы? Я показывал вам мое равнодушие к лекарству: хотя собаке его отдайте или… то есть… как бы это сказать… вы меня не поняли… Я хотел предложить… чтобы вы его сами выкушали…

Фенна Степановна

Говорите, что хотите, а я понимаю так, что в вашем разуме я и собака все едино.

Кирилл Петрович

Вольно вам так понимать.

(Молчание).

Кирилл Петрович

(вдруг вскрикнув)

Разве вы меня не знаете, что я холерик? Возьмите Брюсов календарь, прочтите; там живо описан мой характер и планета, под которою я родился; все вас уверит, что я настоящий холерик, а такого темперамента человек вдруг вспылит, словно вино вспенит, но шумит, пока пена. А пена улеглась, он опять тих и кроток. Сангвино-холерик, тот уже не так. Не прочитать ли вам, маточка?

Фенна Степановна

Бог с вами, я не могу вспомнить про светское писание.

Кирилл Петрович

Оно и светское и духовное пополам. Ну, да нужды нет; я только пришел к вам доказать, что я холерик.

Фенна Степановна

Разве же холерику можно жену ругать собакою?

Кирилл Петрович

Я про то и говорю, что в холере, т. е. в запальчивости, наговорит в десять раз хуже; но как он холерик, вот как я, то в минуту отойдет, и раскаивается, и готов просить прощения, вот как и я.

Фенна Степановна

(с прояснившимся взором)

Так вы готовы просить у меня прощения?

Кирилл Петрович

Тысячу раз готов! Я не люблю, когда кто имеет неудовольствие на меня, а вы и подавно. А чтобы вас формально успокоить, то пожалуйте мне баночку с лекарством, я при вас ее и выпью.

И действительно, добрый Кирилл Петрович, чтобы успокоить свою добрейшую Фенну Степановну, готов был и тут же выпил бы прошлогоднее лекарство, но Фенна Степановна, идучи от мужа в горести, лекарство, несмотря, что за него заплачено рубль двадцать копеек, вылила на землю, а баночку, в чем оно было, отдала ключнице спрятать.

Слово за слово супруги приступили к миру, но Фенна Степановна по обычаю не дала и теперь руки мужу поцеловать. Это в ее понятии было «раболепство», а мужу перед женою раболепствовать не пригодно. Громкий, сладкий поцелуй запечатлел мир и супружеское согласие.

Примітки

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1979 р., т. 4, с. 205 – 208.